споря с этими студентами. У них такой же образ мыслей, как и у тех, кто захватил посольство.

– И как нас будет впоследствии судить история?

После этого я не слышала ни слова. Их голоса заколебались и затихли, будто мама́н накрыла маленьким колокольчиком-гасителем свечное пламя. Может, они поцеловались? Я не знаю. Но слова, сказанные баба́, задержались в моих мыслях. Были ли мы варварами, как он сказал? Это слово не было для меня новым. Ака-джун рассказывал много сказок о варварах. Он упоминал их в историях о путешествиях Синдбада. Те, кто захватывал торговцев и моряков, кормил их жирной едой и обмазывал кокосовым маслом, только чтобы раскормить и зажарить для царя варваров. Царя, который питался только жирными и маслянистыми телами. Неужели мы вели себя, как те варвары? Единственное, на что я надеялась в ту рождественскую ночь, – это чтобы американцев освободили и кризис заложников закончился, чтобы Майкл или любой другой ребенок больше меня не задирали из-за него. Я ненавидела кокосовое масло, и мысль о том, чтобы размазать его по чьему-то телу, была отвратительной. Я не хотела, чтобы меня звали варваром. Я хотела быть иранкой без каких-то других названий.

Иранский кризис заложников не закончился в то Рождество или на Новый год, как многие надеялись. Он тянулся всю весну. Каждый раз, когда баба́ включал новости по телевизору, счетчик в верхнем левом углу экрана показывал число дней, которые американцы удерживались в посольстве против своей воли. Начинать день с обзора ситуации на радио, когда баба́ вез нас в школу, стало рутиной. Казалось, что злой ифрит наложил темное заклятье на нашу жизнь в Америке. Наши соседи подозревали, что мы иностранцы, из-за тона нашей кожи, наших темных волос и акцентов родителей, но они не знали, из какой части света мы приехали. Мама́н и баба́ с ними не общались.

Однажды в марте, когда мы готовились к Новрузу, баба́ позвал нас с Мар-Мар в гостиную. Он сказал, что должен сообщить нам что-то важное. Мама́н выглянула к нам из кухни с глубокой миской, в которой она смешивала желтки и грецкие орехи для нашего любимого печенья на Новруз. Миску она устроила на животе – мы ждали появления братика в мае.

– С сегодняшнего дня, если кто-то спросит, откуда вы, не говорите, что вы иранки, – сказал баба́. – Наша родина – Иордания, понятно?

– Баба́, а где находится Иордания? – спросила Мар-Мар.

– Почему Иордания? – спросила я.

Мама́н перестала взбивать тесто. Ритмичное постукивание ее вилки оборвалось, и повисла тяжелая тишина. Мы все обернулись к ней, замершей в дверях с вилкой в воздухе.

– Иордания? – удивленно спросила она.

– Потому что американцы теперь дружат с иорданцами, – сказал баба́. – Иордания – арабская страна неподалеку от Ирана. Если принесешь карту, я тебе покажу.

Мар-Мар сбегала в нашу спальню и принесла блестящую карту мира, которую баба́ купил нам пару месяцев назад. Он развернул карту и указал на страну, формой походящую на перевернутую галочку неподалеку от Средиземного моря.

– Можно было бы назвать ее соседкой Ирана, если забыть про Ирак.

– Баба́, но мы иранцы. Зачем нам говорить людям, что мы из Иордании? – сказала Мар-Мар.

– Баба́, ты разве не говорил, что мы из великой страны? – спросила я. – Мы больше, чем эта крошечная страна. Зачем нам вдруг становиться иорданцами? – Я коснулась гладких коричневых гор Ирана на поверхности карты.

– Никогда, никогда не сомневайся в славе нашей цивилизации, – сказал баба́. – Мы знаем, кто мы, но некоторые наши соседи не очень хорошо знакомы с нашей страной. Они могут перепутать нас со злодеями, которые удерживают заложников в Иране. – Он указал на телевизор, стоящий в углу гостиной. – Вы смотрите новости каждый день?

– Да, – сказали мы хором.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь задирал вас за то, что вы из Ирана.

– Папочка… ммм… баба́, а что значит «цивилизация»? – спросила я.

– Это значит, что у нас в Иране было, ну, до сих пор есть хорошо организованное общество. У нас великое искусство, музыка и литература, которой мы гордимся. Наш народ восхищался красотой с древних времен.

– Баба́, а эти варвары позволят американцам вернуться домой? – спросила я.

– Они знают, что Марси ждет, когда ее брат вернется домой? – спросила Мар-Мар. – Разве они не видели по телевизору, как она плачет?

– Откуда ты взяла это слово, Можи? – спросил баба́.

– В историях про Синдбада, – сказала я.

– Понятно, – сказал баба́, кивая. – Ну, мы не будем звать их варварами, но они совершили возмутительное, нецивилизованное нападение на американцев.

– А что значит «нецивилизованное нападение»? – спросила я.

– Ля иляха илля-Ллах! – сказала мама́н из кухни. – Девочки, разве вам не пора делать домашнее задание? – Она ложкой выложила тесто на противень и поставила его в духовку. Затем зашла в гостиную и сказала: – Может, позволишь этим иорданским девочкам сделать домашнее задание и поразмышлять о смене национальности пару дней, прежде чем начнешь читать им лекции о цивилизации?

Баба́ громко рассмеялся.

– Конечно, моя иорданская госпожа.

Мама́н уселась на диван возле меня и привлекла к себе, чтобы поцеловать в макушку. Она пальцами расчесала мои волосы и бросила взгляд на сияющую под лампой карту. Я аккуратно сложила ее, стараясь вернуть ей изначальную форму.

– Баба́, – сказала я, – а ты можешь купить нам глобус, такой же, как в классе?

– Карты тебе уже не хватает?

– На глобусе горы рельефные, а у океанов есть края. Можешь, пожалуйста? Я видела пару в «Кей-марте».

– Тебе нравится география? – спросила мама́н.

Я кивнула и сказала:

– На нашем глобусе ужасно много островов и ужасно много эксцентричных названий.

– Эксцентричных! – Она погладила меня по голове и подмигнула баба́.

– Когда в следующий раз зайдем в «Кей-март», заглянем в отдел со школьными принадлежностями. – Он вскочил с дивана, чтобы включить телевизор.

Карла, дочка наших соседей, была на год младше Мар-Мар. Она возвышалась над нами обеими и носила только платья. Ее мать, должно быть, очень любила кукол, раз все время покупала Карле платья и одевала ее как куклу. Плиссированные или прямые, когда мы играли, на ней всегда были яркие платья. Ее веснушки на солнце темнели, будто шоколадные точки, и она всегда заправляла мягкие русые волосы за большие торчащие уши. Она была единственным ребенком, которому нравилось играть с нами и есть мамин шафрановый рис. Каждый день в четверть шестого она стучала в нашу дверь и говорила «шалом» – потому что не могла произнести «салам» на наш манер. Мы устраивали чаепития с