перестало жечь, – сказала она. – В Иране есть озеро под названием Урмия. Это соленое озеро, вы знали? В нем нельзя утонуть, потому что ты всегда будешь на поверхности соленой воды. Но немногие смеют зайти в него.

– Почему? – спросила Мар-Мар. Она забыла о слезах.

– Если крошечная капля соленой воды попадет в глаза, они будут страшно гореть. И обычно люди из-за этого не заходят в воду. Но у нас было тайное средство от этого.

– Какое средство? – спросила я.

Мама́н посмотрела на алое озеро и улыбнулась. Я впервые увидела слабую улыбку на ее губах с тех пор, как она родила.

– Огурец? – сказала я.

Она кивнула.

– Да, Можи. От горящих глаз у нас был огурец. Мы терли им глаза, едва на лицо попадали брызги. У Азры было тайное средство от всех болячек.

Соломенная шляпа отбрасывала тень на ее глаза. В затухающем свете заката мне не было видно, наполнены ли они слезами. Она высушила уголки глаз предплечьями. В тот миг мне больше всего хотелось разломать огурец и потереть им ее глаза. Никогда в своей жизни я не могла выносить ее печальных глаз.

Мама́н снова начала курить. Однажды, разыскивая соломинку, я нашла пачку «Уинстона» в глубине кухонного ящика. Я чувствовала знакомый запах на ее волосах, но никогда не думала, но она снова примется курить одну за другой до той ночи, когда увидела ее на крыльце. Я проснулась от кошмара и пошла искать ее, но в ее комнате было пусто. Испуганная и дрожащая, я увидела, как тлеющий кончик ее сигареты сверкает на крыльце подобно кошачьему глазу. Она сидела, сгорбившись в кресле-качалке, вдыхая дым в легкие. Днем баба́ повез Лейлу в Бирмингем и еще не вернулся. Ее приняли в Университет Алабамы в Бирмингеме, и ей нужно было переехать до начала занятий.

Я выбежала на крыльцо и сказала:

– Мама́н, мне приснился кошмар!

Она вздрогнула и затушила сигарету о блюдце, которое держала на коленях.

– Ты меня напугала, Можи!

Она поставила блюдце на пол и открыла мне объятья. Мы несколько минут вместе качались взад-вперед в тишине. Я удивилась, что она не стала расспрашивать меня о кошмаре. Обычно она выспрашивала все детали, а потом советовала не обращать на него внимания. Я хотела спросить, почему она оставила Мо в спальне и курила одна в темноте. Но не посмела. Глубоко в душе я знала, что ответ – если я вообще его услышу – мне не понравится. В блюдце я насчитала пять бычков. Я ничего не сказала и позволила ушам наслаждаться мелодичной музыкой ее сердца.

Баба́ приехал домой поздно ночью, вымотанный и невыспавшийся. В поздних подъемах для него не было ничего необычного. Но в то воскресное утро мы покончили с завтраком задолго до того, как он вышел в кухню. Он пожаловался на страшную головную боль и попросил у мамы аспирина. Мама́н мыла в раковине рис на обед, а мы с Мар-Мар раскрашивали раскраску с Чудо-женщиной на полу кухни. Повсюду валялись разноцветные карандаши – и под столом, и под стульями. Одурелый и с полуприкрытыми глазами, по пути к столу баба́ наступил на несколько карандашей, и один из их вонзился ему в большой палец. На пол упала капля крови. Он застонал и пропрыгал к стулу, чтобы изучить свое ранение.

– Вы двое не можете поиграть снаружи? Зачем разбрасываете карандаши по полу? – раздраженно спросил он.

Мама́н схватила бумажное полотенце и дала его баба́. Он вытер кровь и всмотрелся, не осталось ли в пальце грифеля.

– Они не могут пойти играть снаружи. Никто с ними не играет. Они заточены внутри.

Баба́ поднял голову и всмотрелся в мамины глаза.

Она смотрела прямо на него. Ее волосы были растрепаны, правое плечо выглядывало из овального ворота бесформенного платья.

– Мы все заточены, – сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Именно то, что сказала. Мы здесь в заключении, ровно как те бедные заложники. Заточены в этом доме, в этом удушающем предубеждении, что нас окружает. Если бы не ты, если бы не доверие, которое я питала к тебе и твоим планам, я бы не покинула Иран и на единственный день!

Баба́ замер на стуле, все так же прижимая бумажное полотенце к пальцу ноги. Вода текла в дуршлаг, смывая в сток сломанные рисинки. Я слышала, как они шуршат, уносясь водоворотом в трубу. Мар-Мар подползла ко мне и прижалась к руке. Мы в тишине смотрели на баба́ и мама́н, пораженные, будто в ожидании взрыва.

– Не обвиняй детей в том, что они сидят дома и рисуют на полу! – рявкнула мама́н. – Никого не обвиняй. Худшего времени для того, чтобы приехать в Америку, и придумать нельзя. Это было неправильно, просто неправильно!

Она перегнулась через стол и схватила конверт, который лежал возле хлебной корзинки. Она достала письмо из разорванного конверта, развернула листы бумаги и бросила их перед баба́. Ни разу не взглянув на нас, она достала Мо из люльки и вышла из кухни. Дверь спальни она закрыла за собой с грохотом.

Баба́ взял письмо кровавыми пальцами и пробежался по строкам. Когда он перешел ко второй странице, мы с Мар-Мар собрали карандаши с пола и бросились в убежище нашей спальни, не зная, что будет дальше. Я гадала, какое такое важное сообщение пряталось в том письме, которое мама́н показала баба́.

Баба́ приготовил рис с укропом в рисоварке и на обед покормил нас им с пустым йогуртом. Он впервые нам готовил. Он попросил меня сходить в их спальню и позвать мама́н на обед. Мама́н не ответила, когда я постучала. Я умоляла ее выйти к нам на обед. Я слышала, как плачет в комнате Мо. Через несколько секунд он замолк. Должно быть, мама́н взяла его и приложила к груди – но я не слышала, чтобы она что-то говорила. Мы обедали в полной тишине, когда обычно по выходным на фоне плакал Мо или мама́н разговаривала с Лейлой и баба́. Я постепенно поняла, что никогда не обедала, не ужинала и не завтракала без мамы. Она была постоянно присутствующим столпом моей жизни.

После обеда баба́ пошел отдыхать в пустую комнату Лейлы. Его головная боль только усиливалась, и он попросил нас не шуметь во время игр. Едва он ушел, я прокралась в кухню, чтобы прочитать письмо, которое мама́н показала баба́. Его кровавые отпечатки засохли в уголках страниц.