– Добро пожаловать. Мы с обеда вас ждем.

– Нас или горме-сабзи? – Мама́н громко рассмеялась. Она сняла алюминиевую фольгу с рагу и риса, и по воздуху расплылся аромат трав.

– Вкусный и на сто процентов домашний.

– Я два года не ел горме-сабзи, – сказал Джалиль. У него было круглое лицо, подчеркнутое черной бородой в форме якоря.

– Тогда угощайся, пожалуйста, – сказала мама́н Джалилю.

– Ужин готов. Накладывайте, – сказал Хуссейн. Он встал возле стойки, чтобы раздать тарелки и салфетки.

Джалиль налил немного горме-сабзи на тарелку с рисом и попробовал.

– Потрясающе!

Пока все накладывали себе еду, Хуссейн включил телевизор. Новостной канал рассказывал о положении американских заложников в Иране. Кризис начался 4 ноября 1979 года, когда группа иранских студентов-радикалов ворвалась в посольство США и заточила работников в здании.

– И что теперь будет, когда шах уехал из нью-йоркской больницы в Панаму? – спросил Хуссейн.

– Так или иначе, шаха нужно вернуть в Иран, – ответил другой друг Хуссейна, Али. У него была такая же кустистая борода, как и у большинства иранских студентов, которые захватили посольство.

– Я думаю, неправильно захватывать посольство, надевать на глаза повязки, связывать и унижать бедных работников, – сказала Лейла. Она налила себе стакан воды. – Посольство считается территорией чужой страны.

– Ах, ах, их удерживают по обвинению в шпионаже. Ты же не думаешь всерьез, что американцы будут сидеть в сторонке и восславлять нашу революцию? – сказал Джалиль.

– Ты, возможно, слишком молода, Лейла-ханум, чтобы помнить государственный переворот, который шах устроил с помощью американцев, когда все иранцы возлагали надежды на Моссадыка, – сказал Хуссейн. Он окинул взглядом кудри Лейлы, когда та отпила из стакана. – У американцев дурная репутация любителей вмешаться в иранские дела.

– Это демонстрация власти, – сказал баба́. – Хомейни хочет показать миру, что он полностью контролирует ситуацию. – Он сидел на диване и ел из тарелки, которую держал на коленях.

Мы с Мар-Мар сидели у белой скатерти, которую мама́н расправила нам на ковре. Она помогала Мар-Мар есть рис и рагу, следя за тем, как ем я. Я отделила ягнятину от риса и отодвинула ее в сторону.

– Ешь мясо, – сказала мне мама́н.

– В рагу полезные вещества. Я ем рагу с рисом, – сказала я.

Мама́н нахмурилась от моих слов, но повернулась к баба́, беспокоясь, что разговор о заложниках становится напряженным.

– Они не знают, чего хотят, – сказал баба́. – Эти так называемые последователи линии имама» каждый день шлют противоречивые сообщения. В один день их представительница говорит, что заложники предстанут перед судом. В другой день она выходит и заявляет, что у заложников будет запоминающееся Рождество. На третий она объясняет журналистам концепцию мученичества и намекает, что эти бедные американцы в заложниках в отместку за юных иранцев, которых пытали и убивали в шахской тюрьме. Они не знают мелодии. Они играют на слух.

– Я с тобой согласен – требования у них непонятные. Что она имеет в виду под «запоминающимся Рождеством»? Она шутит? Да как может быть запоминающимся праздник в заключении? – сказал Хуссейн.

– Имам Хомейни показывает славный путь ислама миру. Он демонстрирует гостеприимство мусульман пленным христианам, что все мы братья по вере, передаваемой от Авраама, отца всех евреев, христиан и мусульман, – сказал Джалиль. Он размахивал руками, когда говорил. Он повернулся к баба́ и сказал: – Что до кровопийцы шаха, господин, то он должен быть возвращен в Иран и предан суду. Он должен получить, что заслужил, за преступления против человечества, которые совершил. Нельзя оборвать шестьдесят тысяч жизней и пойти своей дорогой.

Баба́ покачал головой и сказал:

– А кто утверждает, что он убил шестьдесят тысяч человек? Где доказательства? Хомейни так сказал?

– Это в новостях, везде. Матери мучеников знают это, глубоко в ранах, которые носят на сердце.

– Ох, какая грандиозная картина; сентиментальная, театральная! Раскачивающая неустойчивые эмоции масс! – сказал баба́ с раскрасневшимся от гнева лицом. Он поставил свою тарелку на кофейный столик, откинулся на спинку дивана и сложил руки на груди.

– Американцы хотят вернуть власть Павлиньему трону. История знает, что их уже ловили с поличным на этом деле, – сказал Али.

– Даже если шах не отдавал приказы убивать людей в таком масштабе, бо́льшая часть иранцев склонна в это верить. Они не могут забыть случившееся на площади Жале семнадцатого шахривара или множество невинных, которых САВАК пытал или убивал в тюрьме Эвин. Только справедливый суд смоет грязь с чистого золота, – сказал Хуссейн.

– Мы, иранцы, кормимся слухами. Мы сплетники. Мы забыли, как шах модернизировал Иран и изменил представление мира о нас. Как, по-твоему, тебя вдруг пустили учиться в Америку? Кто дал тебе силу цивилизованной нации, готовой к развитию? Кто? Хомейни? Со своей антиамериканской доктриной? – сказал баба́.

– Это-то и постановка, господин, чтобы вы и мы верили, что шах был верным слугой своего народа. Уродливая, грязная ложь! Иранцы знают, кому он служил. Имам Хомейни осветил его предательское лицо.

– Следи за языком, молодой человек! – сказал баба́. – Кого ты зовешь предателем? – Он с силой ударил кулаком по мягкому подлокотнику дивана.

Я перестала есть и неотрывно смотрела на баба́, в испуге от того, что будет дальше. Мама́н больше не обращала внимания на меня или Мар-Мар. Она продолжала водить ложкой по тарелке Мар-Мар, смешивая уже перемешанный рис и рагу. Мар-Мар переводила взгляд с меня на баба́.

– Салават беферестин, – сказал Хуссейн. – Джалиль, пойди подлей горме-сабзи себе на рис.

– Хочешь воды? – Мама́н встала с пола, чтобы принести баба́ стакан.

Джалиль перевел внимание на телевизор и уселся на табурет возле кухонной стойки. Хуссейн подскочил к телевизору и сделал погромче. Успокаивающий звук рождественского гимна расплылся поверх играющего на заднем фоне органа. Мама́н принесла баба́ стакан воды и подмигнула ему, передавая напиток.

По пути домой мама́н сказала, что разговоры в квартире Хуссейна были, на ее вкус, недружелюбными и неподходящими для нас. Хоть я и не понимала некоторых слов и фраз, которые использовал баба́ и другие, я чувствовала враждебность в их голосах. Лежа на верхней полке нашей двухэтажной кровати в ту ночь, я подслушивала разговор родителей через тонкую стену между нашими спальнями. Я завела привычку вслушиваться в их поздние беседы, поскольку они часто обсуждали вещи, касающиеся нас с Мар-Мар.

Я услышала, как мама́н сказала:

– Но тебе не стоило спорить с ними.

– Они не знают, кто предатель. Они ничего не знают об истории.

– Да, они молоды и невежественны.

– Что американцы и весь мир будут думать о нас? Что мы кучка варваров, влезающих на стены, ослепляющих и захватывающих иностранцев?

– Ну, азизам, ты не можешь изменить происходящее в Иране,