Темнота сгущалась, когда мы добрались до Хантсвилля. Мне хотелось поскорее увидеть папин дом и поле тюльпанов с фотографии, которую он прислал на Новруз. Грифельно-черное небо было расчерчено тонкими полосками бронзовых облаков, а зеленые лужайки двумя прерывистыми параллельными линиями тянулись вдоль дороги. В районе старого города дома стояли отдельно друг от друга, щедро разделенные зеленой землей. Баба́ припарковался перед мятного цвета домом – тем самым, перед которым была снята фотография. Он не отличался от соседних домов – такой же низкий конек и черепичная крыша с широкой стрехой, которая накрывала огромное переднее крыльцо. Края стрехи поддерживали столбы, опирающиеся на загородку. На крыльце стояли кресло-качалка и несколько белых плетеных кресел. Мы с Мар-Мар запрыгнули в кресло-качалку, пока баба́, мама́н и Лейла заносили внутрь багаж. К тому времени, как они разгрузили машину, стало темным-темно. Воздух был теплым и влажным, непривычно пронзительно стрекотали цикады. Кожа казалась липкой, мне хотелось пить и отдохнуть. Я едва не спала в кресле-качалке, когда баба́ вынес нам графин с вишнево-красной газировкой «Кул-эйд». Мама́н и Лейла принесли стаканы. Баба́ налил попить сначала Мар-Мар, а потом мне. Кисло-сладкий вкус ледяной газировки стал моим первым вкусом Америки.

Первое письмо от ака-джуна пришло в июле, через месяц после того, как мы устроились в Хантсвилле. Он написал отдельно мама́н, Лейле и мне. Мама́н плакала, раз за разом вслух перечитывая его строки. Лейла не стала читать свое письмо при нас. Она заперлась в своей комнате, только чтобы выйти через час с опухшими глазами, шмыгая красным носом каждые пять минут во время обеда. Письмо ака-джуна стало первым письмом, которое кто-либо мне написал. То, что он был левшой и выучился фарси в мектебе – старомодной школе изучения Корана и исламского шариата, – делало его письмо нечитаемым для меня. Он сперва выучил арабский, чтобы читать Коран, а после самостоятельно справился с фарси, примерно угадав алфавит. Он не привык писать три точки под некоторыми буквами, которые встречались только в фарси. От этого мне было сложно понять, что он имел в виду – к примеру, «бэ» и «пэ» выглядели одинаково, только под буквой «бэ» была одна точка, а под «пэ» три. Мама́н пришлось читать его письмо мне.

Бумага была кремовой и грубой на ощупь. Это была особенная бумага, которую мама́н называла «ахар» – накрахмаленная, чтобы сделать ее крепкой и подходящей для каллиграфии. Выписанные черными чернилами слова загибались кверху, а ряды теснились друг к другу ближе к концу. Слева внизу он подписал письмо своей печатью цвета индиго. Он писал о цветах, конечно, спрашивая, на что они похожи в Америке. Как называются деревья, фрукты, нравились ли они мне или я все еще отказывалась их пробовать. Он спрашивал, как дела у Мар-Мар, и веду ли я себя как старшая мудрая сестра. В конце он упомянул «Медный город», последнюю сказку, которую читал нам в мучительные дни путешествий по Германии:

«На диване лежала дева, и была она будто светозарное солнце, и не было девы прекрасней… И казалось, будто она смотрит на них слева и справа». Ты видела таких прекрасных принцесс? Или город настолько чарующий, как Медный город?»

Мысль об этом городе оставляла меня в растерянности. С того момента, как ака-джун рассказал нам историю, я была одновременно заворожена и испугана. Необъяснимая тревожность истории приклеила меня к постели, но все же темная, жуткая картина смерти пугала меня. Все люди, жившие в этом городе, умерли от продолжительной засухи и голода. Перед смертью – по причинам, в сказке необъясненным, – живые украсили город драгоценными камнями, очистили дороги и надушили улицы. Обольстительная принцесса города была одета в усыпанное драгоценностями платье, ее глаза после смерти достали из глазниц и заполнили ртутью, чтобы они блестели, будто она жива.

Мне понадобилось несколько недель, чтобы собрать информацию, о которой спрашивал ака-джун, и ответить ему. Я описала цветы – розовые азалии, фиолетовую баптизию, белые камелии, – что заполняли дворы на нашей улице. Я написала о великолепном кизиле, который высоко и широко раскинулся перед нашим крыльцом, и чьи четырехлепестковые цветы лежали поверх листьев, будто кто-то присыпал крону тонко помолотой белой пудрой. Я отказывалась писать о Медном городе. Ненавистная картина богато украшенных трупов тревожила меня. Зачем ака-джун вообще упомянул этот город в своем письме? Почему он хотел, чтобы я нашла прекрасную мертвую принцессу?

В начале августа баба́ записал нас в младшую школу МакДоннелла на грядущий учебный год. Он попросил директора разделить нас с Мар-Мар по разным первым классам. Он хотел, чтобы мы в школе не разговаривали между собой на фарси. Директор согласился с его просьбой, и мы оказались в разных классах. Я не выносила осознания того, что мы с Мар-Мар обе шли в первый класс. Все, чего я достигла за прошлый учебный год, изучая фарси, можно было выкинуть! На английском я оказалась такой же неграмотной, как и Мар-Мар, и моя аура умной старшей сестры испарилась. Я хвалилась своим умением читать, когда мы играли вместе, обвиняя Мар-Мар в незнании слов. Как я могла начать учиться заново?

– Баба́, я не хочу быть в первом классе с Мар-Мар! – сказала я в машине, когда он вез нас в школу в первый день. – Я на целый год, три месяца и три дня старше нее!

Баба́ кинул быстрый взгляд на меня с Мар-Мар через зеркало заднего вида. Она опиралась на свой коричневый рюкзак, мягкие черные волосы спадали на лямки.

– Ну, Мар-Мар растет быстрее тебя, – сказал баба́.

– Но я уже закончила первый класс. Математика для меня будет слишком легкой.

– Ты умеешь читать на английском?

– А во втором классе меня этому научить не могут?

– Хочешь кушать лучше, чтобы вырасти и проскочить класс? – спросил баба́.

Я не ответила. Меня всегда выводило из себя, когда баба́ или мама́н обсуждали мои привычки в еде и сравнивали с Мар-Мар. Баба́ припарковал свою «шеви» на парковке перед школой. Ее окружало широкое зеленое хлопковое поле, и листья хлопка посверкивали на солнце, будто работники смазали зеленые листья на каждом побеге. Баба́ взял нас за руки, и мы прошли по бетонному тротуару ко входу. Название школы было написано на невысоком кирпичном заборчике перед зданием. Два куста белой индийской сирени стояли по обе стороны от названия, и их белые конические соцветия торчали во все стороны, будто работники с поля