от спешки. Лейла тащила меня за руку, будто тряпичную куклу. Я боялась, что поезд уедет с мамой. Мы выбежали на платформу и бросились к открытому окну. Лейла и ака-джун подбирали сумки, которые мама́н выбрасывала одну за другой.

Стрелочник посреди шумной толпы заметил, что происходит. Он громко и протяжно дунул в свисток, отчего все на станции обернулись к нему, и яростно замахал в воздухе рукой, что-то крича на немецком и требуя, чтобы мама́н сошла с поезда. Я закрыла глаза руками, до смерти испугавшись того, что произойдет следом. Мар-Мар кричала и со слезами звала мама́н. В тот момент я жалела, что мы не пропустили станцию – лучше уж это, чем быть в такой ужасной, стыдной ситуации. Я слышала, как ака-джун говорит что-то стрелочнику на ломаном немецком. Я открыла глаза, только когда услышала, как мамин голос успокаивает Мар-Мар. Она улыбалась и качала головой, говоря мужчине: «Эс тут мир ляйд»[16].

Ака-джун и мама́н были счастливы, что он не оштрафовал их за то, что они нарушили закон, выбрасывая сумки из окна.

Из Франкфурта в Мюнхен, в Кёльн, в Дюссельдорф; и везде мы слышали один и тот же ответ каждый раз, когда мама́н с Лейлой возвращались из американского консульства. Ака-джун оставался с нами, пока они стояли в очередях в коридорах консульств и пытались убедить консулов за стеклянными окнами выдать им въездные визы. Я тревожно ждала их возвращения в сумрачных номерах отелей, где мы останавливались. Едва они возвращались, я искала в контурах их губ начало улыбки, отблеск надежды в их глазах. Но каждый раз я была разочарована и гадала, воссоединимся ли мы когда-нибудь с отцом. Мама́н пальцами следовала пунктирным линиям железных дорог на карте и выбирала нашу следующую цель. Гадала, что сказать следующему американскому консулу. Причины для отказа никогда не объяснялись – как и во всех других случаях, людям отказывали в визе в Соединенные Штаты из-за политической нестабильности в их родной стране, невысказанного страха перед волнами беженцев, покидающих страну, охваченную беспорядками, ради страны мирной.

Растеряв всю надежду в Германии, мама́н и Лейла решили попытать счастья в Люксембурге. В назначенный день мы пошли в парк рядом с американским посольством. Это был солнечный день, непохожий на дни нашего путешествия по Германии. Мы с Мар-Мар бегали друг за другом по зеленой лужайке, пока Ака-джун присматривал за нами с лавочки у фонтана. Через два часа игры в парке мы сели рядом с ним на лавку и заявили, что проголодались. У него с собой ничего не было. Он посмотрел на часы и сказал:

– Посольство скоро закрывается. Ваша мать вот-вот вернется.

Едва он закончил это предложение, мимо прошла пожилая дама. Темно-коричневый берет прикрывал белые волосы, а аккуратный дождевик до колен был того же цвета. Мы с Мар-Мар были одеты в лимонно-желтые сарафаны без рукавов и снова были похожи на близнецов. Дама на мгновение остановилась перед нами и с широкой улыбкой посмотрела на наши сарафаны. Она спросила что-то на языке, который мы не поняли. Мы улыбнулись ей в ответ, не зная, что сказать. Она открыла сумку, достала огромное красное яблоко и предложила его нам. Мы посмотрели на ака-джуна, ожидая его вердикта. Он кивнул, и я взяла у нее яблоко. Ака-джун руками разломил его надвое и отдал половинку мне и половинку Мар-Мар.

Я решила, что пожилая дама – пэри из «Тысяча и одной ночи», пришедшая спасти от бед, которые постигли нас в Европе. Она была предвестником хороших новостей, и действительно, в тот день мама́н и Лейла получили визы в американском посольстве. В Люксембурге было намного меньше посетителей, чем в Германии, и новости об Исламской революции каким-то образом до них еще не добрались.

Наконец, шесть месяцев спустя, настало время встретиться с баба́.

О бронзе и меди

Поднявшись на эту гору, они увидели город, больше которого не видали глаза. Дворцы его были высоки, и купола в нем уносились ввысь, и дома были хорошо построены, и реки текли, и деревья были плодоносны, и сады расцвели.

«Повесть о медном городе»

– Не забудь о названиях цветов, – сказал ака-джун, целуя меня в аэропорту Франкфурта. – Пиши мне о них.

Он поднял обе руки и помахал ими на прощание, когда мы прошли через пост охраны. Мама́н с Лейлой плакали всю дорогу до самолета. Я шла задом наперед, чтобы взглянуть напоследок на ака-джуна, который смотрел на нас, сколько позволял коридор вылета. Он завершил свою миссию, доставив нас через Долину Тысячи Змей, и теперь настало время ему возвращаться домой. Сафар был безопасен с ака-джуном, и его защита позволяла мне изучать окружающий мир, пока мы путешествовали по Германии. Я послала ему воздушный поцелуй, прежде чем мы направились к самолету, размышляя, почему в нежный момент прощания он упомянул цветы.

Баба́ казался худым в зоне наземного транспорта аэропорта Атланты. Он был одет в свободную белую футболку, каких я никогда не видела на нем в Тегеране. Мы долго обнимались, и он нес Мар-Мар до машины на руках. Он приехал на своем «Шевроле» цвета голубой металлик из Хантсвилля, всю дорогу гадая, влезем ли мы в машину вместе с багажом. Его тугие кудри казались заметнее в жарком и влажном климате Атланты, а шрам потемнел, походя скорее на свежую рану, чем на старое затянувшееся напоминание о прошлом. Каждый раз, когда он останавливался на светофоре, мы с Мар-Мар пробирались между передними сиденьями, тянулись к его шее и щекотали шрам. Мы были слишком возбуждены, чтобы сидеть спокойно на заднем сиденье. Каждый раз баба́ поворачивал голову, улыбался и подмигивал нам. По дороге мама́н рассказывала ему историю наших безнадежных скитаний по Германии, пока мы наслаждались видами открытого пространства и фермерских полей Джорджии. Ярко-зеленые пейзажи отличались от картин, которые я помнила с наших поездок по Ирану. Мы проехали множество деревьев, высаженных вдоль шоссе, и среди зеленых встречались красные.

– Те, что с белой корой? Они называются «березы», – сказал баба́, когда я спросила.

Лейла поглядывала на поля из-за папиной спины, но всю дорогу молчала.

– Лейла, я рад, что ты приехала, – сказал баба́, смотря на нее через зеркало заднего вида.

– Я в восторге, – сказала она.

Мама́н вздохнула.

– У нас был тяжелый месяц. Но я рада,