но она не уставала вбивать нам в головы одно: как Господь создал древо добра и зла и установил запрет Адаму и Еве вкушать плоды сего древа; как змей ввел во искушение Еву, а Ева – Адама, соблазнив попробовать яблоко с запретного древа. Когда мы были во втором классе, сестра Франциска повесила на школьную доску репродукцию картины, где были изображены Адам и Ева в тот самый момент, когда Бог изгоняет их из рая. До сих пор помню впечатление, которое произвел на меня вид этих двоих с опущенными головами, прикрывающихся ладошками, потому что им вдруг стало стыдно разгуливать голыми. Они оглядываются на Бога, а Он, разгневанный, указует на них перстом, и они в страхе бегут от Него, ужасаясь всем тем карам, которые падут отныне на их головы и заставят страдать в наказание за то, что они согрешили.

Как-то раз я спросила: а почему же Господь, точно зная, что они согрешат, позволил им это сделать? Мне этот разгневанный Бог совсем не нравился. То, что он сделал, казалось мне чрезвычайно жестоким. Я представляла себе, как он прячется где-то в кустах, готовясь выскочить со своим указующим перстом и притвориться, что разочарован обманутым доверием, хотя прекрасно, с самого первого мгновения, знал, что всё это плохо кончится. Уже в средней школе я не удержалась и сделала на этот счет комментарий, который стоил мне постоянной, на веки вечные, ненависти сестры Франциски.

– Мне кажется, что это садизмом попахивает, – проговорила я очень тихо, но она меня услышала.

Я подумала, что сейчас она начнет креститься. Нос ее сделался похожим на красный фонарь.

– Бог создал нас по своему образу и подобию. И чтобы мы были подобны Ему, он был вынужден дать нам свободную волю, – произнесла она сдавленным голосом.

– А откуда в таком случае нам известно, что он не может избрать зло? – сказала я.

Сестра Франциска бросила на меня взгляд, словно на самого дьявола. Было очевидно, что мысль о том, что Бог мог бы предпочесть зло, даже на самом безопасном отдалении не мелькала в ее мозгу.

Звонок на перемену явился ее спасением.

– Позже мы обязательно еще к этому вернемся, – сказала она и, похоже, собиралась еще что-то добавить, но вместо этого спешно собрала свои бумаги и вышла из класса, прижав их к груди.

– Они тебя закопают, – предрекла Люсила Аткинс.

Собравшиеся вокруг нас девочки, похоже, разделяли ее мнение.

На следующий день сестра Франциска отозвала меня в сторонку.

– Всю ночь я молилась о том, чтобы Господь одарил тебя благодатью веры, – сказала она. – Через разум к Богу не придешь.

Хуже всего было то, что я и сама не знала, когда именно начала испытывать сомнения в том, что Бог добр и милосерден. И я чувствовала, что в некотором смысле она права, что попытки понять такого рода вещи – ужасный изъян, который не позволит мне стать счастливой.

Мы с Марито довольно часто обсуждали религию, и много раз в этот мой последний школьный год я приходила на уроки катехизиса, держа в рукаве высказанные им аргументы, многие из которых происходили из романа «Демиан» Германа Гессе – книги, которую он читал мне вслух и которая меня полностью заворожила. Идеи, почерпнутые из этой книги, поддерживали меня в состоянии нескончаемой войны с сестрой Франциской.

Однажды вечером, без всяких предупреждений, сестра Франциска послала моим родителям записку.

«Альма сходит с истинного пути веры», – сообщала записка. «Всячески рекомендую поговорить с ней в этот трудный момент ее христианской жизни».

Мама зачитала мне эту записку в машине в пятницу вечером. Они приехали, чтобы встретить меня после уроков и отправиться на остров. Подобного рода разговоры явно не входили в перечень моих желаний, но мне пришлось, сидя на заднем сиденье, рассказать им о своих дискуссиях с сестрой Франциской. Папа смотрел на меня в зеркало заднего вида, а мама, крайне рассерженная, то и дело оборачивалась, а потом снова устремляла взгляд прямо перед собой и качала головой из стороны в сторону.

– Тебе бы лучше почитать святого Фому Аквинского, – сказал папа. – Будет куда полезнее, чем молитвы сестры Франциски.

Мама чуть не испепелила его взглядом.

– Не вижу здесь абсолютно ничего, что могло бы тебя позабавить, – сказала она.

В заднем стекле машины быстро мелькали кроны деревьев, и я легла на сиденье, чтобы их видеть.

– Два сумасшедших сбежали на мотоцикле из сумасшедшего дома, – начала я анекдот. – Один говорит: «Как быстро бегут деревья». А другой ему отвечает: «Да, как вернусь, стану деревом».

– И кто только забивает тебе голову подобной ерундой? – спросила мама.

– Что ты имеешь в виду? Анекдот о сумасшедших?

Мама обернулась ко мне – сердитая.

– Дурочкой-то не прикидывайся, – сказала она.

То, что многие из моих сомнений подпитывались в разговорах с Марито, было правдой, но мое противостояние с сестрой Франциской возникло раньше, и меня взбесило, что мама не считает меня способной думать своей головой.

– Мне кажется, что милосердный Боженька с занятий по катехизису – замечательный повод умыть руки и ничего не делать для того, чтобы в нашем мире стало больше справедливости, – сказала я.

Это были слова Марито, но я была с ними совершенно согласна. В любом случае, стоило мне их произнести, как я в этом сразу же и раскаялась. Мы остановились на красный свет, и папа тоже обернулся, чтобы посмотреть на меня.

– С кем ты на эти темы разговариваешь? – спросил он.

Стоявшая за нами машина забибикала, требуя, чтобы мы тронулись.

– Зеленый, – сказала мама. – Ответь отцу.

Мы проезжали под сетью светящихся проводов, теряющихся в ветвях платанов.

– Ни с кем, – ответила я.

– Ни с кем, – повторила мама. – А с каких это пор ты полагаешь, что мир наполнен несправедливостью?

Она произнесла это так, словно речь шла о какой-то в высшей степени странной идее, и впервые я подумала, как же прав был Марито, когда говорил, что единственное, что нам важно, – наше собственное счастье.

– Вот так они и начинают, – сказала мама, обращаясь к папе, как будто я не лежала на заднем сиденье их машины. – Сначала они хотят изменить мир, а кончается всё тем, что подкладывают людям бомбы под кровати.

Я села.

– Не стоит так заострять, – сказал папа, но еще раз взглянул на меня в зеркало и спросил – и он тоже, – кто забивает мне голову такими идеями.

– Не эта ли ваша учительница по физкультуре, а? – спросила мама.

На светофоре рядом с нами остановился «фалькон». Мужчина, сидевший у заднего окошка, параллельно со мной, смотрел прямо перед собой, но вдруг повернулся ко мне. И было что-то такое в его взгляде, в жестких линиях рта, что пронзило меня ужасом. Я заметила, что он что-то сказал, и тот, кто сидел за рулем, тоже посмотрел на меня. И оба расхохотались. Я отодвинулась от окна.

– Я задала тебе вопрос, – сказала мама.

Мы стояли в пробке, и я не могла отвести взгляда от тех двоих, в соседней машине, как будто что-то в них меня и завораживало, и одновременно вызывало отвращение. Тот, что был за рулем, опустил стекло, вытащил сигнальный маячок, как у полицейских машин, и поставил его на крышу. Свет в нем не горел, но через секунду зажегся, и резкий звук сирены заставил соседние машины потесниться, пропуская «фалькон» вперед. Мужчина на заднем сиденье высунул в открытое окошко руку и положил ладонь на дверцу. Рука была розовая и маленькая, почти женская.

– Какие неприятные типы, – сказал папа.

– Это полицейские? – спросила я.

– Э-э-э… наверное, – пробормотал он, поворачивая на улицу Майпу, что спускается прямо к реке.

Никто больше ничего не говорил, пока мы не добрались до клуба, как будто мужчины из «фалькона» обладали той силой, что заставила нас замолчать.

– И не мечтай, что тебе удастся избежать продолжения этого неприятного разговора, – предупредила мама, пока мы выгружали вещи из багажника.

– Ты ничего не понимаешь, – сказала я в ответ и побежала вниз, к причалу.

Вода была высокой, и я стала готовить конец, пока папа причаливал катер.

На острове они обычно были спокойны. И очень может статься, что забудут продолжить свой допрос.

9

– Все ездят в Майами, – повторяла мама.

Не проходило и дня, когда бы она ни была исполнена решимости убедить папу