открывающимся дверям и быстро вошла в вагон. И единственное, о чем я была способна думать, – так это о том, чтобы – ну пожалуйста! – этот дебил не стал бы меня преследовать.14

Звонок разбудил меня в три часа ночи. Я уснула на диване в гостиной перед включенным телевизором, укрывшись своим детским одеяльцем. На какой-то миг подумалось, что звонок мне приснился, но он прозвонил еще раз. Это был домофон, и звонил он настойчиво. Марито. Я побежала в кухню.

– Альма? – раздался в трубке женский голос.

– А кто это?

– Кармен.

Кармен. В три часа ночи, после двух лет, в течение которых мы не виделись, но сердце у меня в груди подпрыгнуло от радости. Я открыла ей входную дверь в подъезд и вышла на лестничную площадку встречать. Лифт поднимался, я считала этаж за этажом, и сердце мое колотилось всё сильнее и сильнее, пока от этого молота внутри не заболела грудь. Я думала, что едва Кармен откроет дверь, я брошусь к ней, обниму, расцелую, и все, что с нами случилось, станет неважным. Но когда открылся лифт, единственное, что я смогла почувствовать, – так это страх: необъяснимый, пригвоздивший меня к полу, как будто она переложила на меня свой груз, – страх такой силы, о существовании которого я даже и не подозревала.

Она вошла в квартиру сразу же, раньше, чем я, и только после того, как я закрыла дверь, обняла меня. Объятие получилось сухим, таким непохожим на объятия нашего детства и отрочества, что я чуть было там же не разрыдалась.

Но как-то инстинктивно я поняла, что сейчас все эмоции лучше подавить.

– Мне нужно побыть здесь несколько дней, – сказала она. – Пожалуйста, позволь мне у тебя пожить.

Родители возвращались уже завтра, но я ей об этом не сказала. Там видно будет, что-нибудь придумаю, чтобы они согласились ее приютить. Вечером я ничего не ела и вдруг почувствовала, что очень голодна. Кармен пошла со мной на кухню и села к столу, положив на него руки. Я спросила ее про Эмиля. Она ответила, что он у друзей, и замолчала. Возвращаясь к этой сцене сегодня, я безумно хочу, чтобы всё сложилось по-другому. Она, должно быть, хотела всё мне рассказать. И точно знаю, что меня подмывало рассказать ей обо всём, что со мной случилось, рассказать, что мне хотелось, чтобы всё у нас было как раньше, когда мы садились спиной друг к другу на срединном острове и говорили, говорили, пока не находили решение любой проблемы. Но когда-то я предала ее и стыдилась этого, и, вместо того чтобы сказать ей о своих чувствах или попросить прощения, старательно делала вид, что ничего такого не было. И эти старания поглощали меня настолько, что вести себя естественно у меня не получалось.

– Мне нужно помыться и поспать. Я очень устала, – сказала Кармен.

Я отвела ее в ванную, захватив по дороге из шкафа в коридоре чистое полотенце, открыла кран с горячей водой. Всё это мы делали молча, как будто бы та стена, которая столько раз стояла между мной и Марито, сейчас выросла между нами. Я, наверное, думала, что мы еще наговоримся, что это естественно, ведь нам нужно время – вновь привыкнуть друг к другу. Мне было семнадцать лет: как могла я не верить в то, что впереди у нас – вся жизнь?

В любом случае, как мне теперь вспоминается, я обдумывала разные способы вновь сблизиться с моей подругой, пока грела рис в кухне, прислушиваясь к шуму воды, доносящемуся из ванной. Испытанное мной в первый момент счастье ушло и уступило место какой-то неловкости, необходимости двигаться в собственном доме так, будто я оказалась на театральной сцене, позабыв слова своей роли. На меня давила какая-то тяжесть, легким не хватало воздуха. Я принялась за рис, не переставая следить за звуками в ванной. Вот Кармен закрыла кран, теперь, наверное, вытирается, вот уже оделась, сейчас придет.

Когда я поняла, что она не идет, то сама пошла за ней. Она спала – свернувшись в кровати калачиком, как ребенок, спиной к двери, с включенным светом. Раньше, когда нам случалось спать вместе, я всегда жаловалась, что мне мало места. Кармен была из тех, кто раскидывается на всю постель, и от нее ожидалось, что она скорее положит поверх меня ноги или бросит поперек моего лица руку, чем уступит хоть сантиметр своей территории. Еще совсем недавно сама мысль о том, чтобы спать с ней в одной постели, как мы спали в детстве, напомнила бы мне о наших секретах, голосах в темноте, теплоте ее тела, но теперь и это пошло прахом. Что же с ней случилось, что она пережила с тех пор, как мы виделись в последний раз? Я перестала думать о своем предательстве. Что бы с ней ни происходило, она так изменилась, что мне было трудно ее узнать.

Я легла рядом и выключила свет. Придвинулась, чтобы вдыхать запах ее волос. Теплота ее спящего тела успокаивала, и я постепенно, подчиняясь ритму ее дыхания, погрузилась в сон.

Ее крик разбудил меня едва ли через час после того, как мы уснули. Она сидела в постели с широко распахнутыми глазами и изменившимся лицом. Когда я тоже села, она посмотрела на меня, словно не узнавая. Ее сотрясала дрожь.

– Ты не знаешь, – сказала она.

Я обняла ее. В первый раз в жизни я чувствовала себя более взрослой, чем она, и более сильной. И спросила у нее, о чем я не знаю. Она мне не ответила.

– Марито уехал в Сантьяго? – спросила я.

Она отрицательно покачала головой, и я ждала, что она скажет что-то еще, но она поднялась и сказала, что пойдет в кухню за стаканом воды. Я направилась за ней. Через окна гостиной в квартиру проникал сумеречный свет рассвета.

– Где он? – спросила я с порога кухни.

Кармен, склонившись перед открытым холодильником, искала в нем бутылку с водой, а когда выпрямилась, я увидела то, чего не заметила раньше. Она была беременна.

Во мне как будто образовалась пустота, и я села. Где же Марито? Почему она здесь, в моем доме, беременная? Почему спала, скрючившись? Почему она кричала? Но я ни о чем ее не спросила. С какой-то ошеломляющей ясностью я вдруг осознала, что чем бы ни было то, чего я не знала, оно для меня чрезмерно. Я обняла ее и поздравила с ребенком, а еще спросила, когда она его ждет. Но мне было трудно смотреть ей в глаза. Я до ужаса боялась, что она расскажет мне о том, о чем всего секунду назад я так хотела знать.

15

Мама вышла первой. В тележке она везла три чемодана и две сумки, настолько набитые, что не закрывались. За ней показался папа – еще с двумя чемоданами и целой горой курток, несмотря на то что в Майами холодно не бывает, а в Буэнос-Айресе зима уже кончалась. Оба решили, что я плачу оттого, что очень по ним скучала, и по дороге домой смеялись, перебивая друг друга и чуть ли не хором посвящая меня в детали своего чудесного путешествия. Для любого стороннего наблюдателя мы были счастливой семьей: никто не мог знать, что мне отчаянно хотелось крикнуть им, чтобы они замолчали, что я не могла выносить их радости и одновременно – хотела погрузиться в нее, стать ее частью, оставить всё остальное за пределами салона машины.

– Цены, – говорила мама, то и дело повторяя это слово, будто жизнь могла измениться только оттого, что я буду знать, что в Майами всё можно купить за полцены. Она вознамерилась ознакомить меня с полным списком одежды, которую купила, и не уставала повторять, что все, абсолютно все вещи, которые она купила себе, были восьмого размера и что под конец ей уже и примерять ничего не приходилось, такими идеальными были размеры. Что она купила для меня, говорить она не собиралась, пока я не увижу все эти вещи своими собственными глазами. И во мне любопытство и желание увидеть новую одежду начали смешиваться с последними днями, и это оказалось так просто – хоп, и я еду в машине с родителями, мы болтаем о Майами, о распродажах, пляжах и ресторанах,