И продолжал смотреть на вино. Мне было необходимо коснуться его. И было необходимо, чтобы он коснулся меня. Он был рядом, полметра между нами, но приблизиться я не могла. Чем больше мне хотелось к нему приблизиться, тем больше твердело мое тело, как будто бы воздух вокруг превратился в камень, а я оказалась внутри, замурованная в нем. Я бы что угодно отдала, только бы он взглянул на меня. Только бы не слышать его слов, и чтобы он смотрел на меня. А он не отводил глаз от стакана. Мне до смерти хотелось пить. Но встать за стаканом воды оказалось столь же невозможным, как и коснуться отца Марито.

– Вошел один из тех, кто был снаружи, злой. И стал кричать на тех, что внутри.

Он поставил стакан, отодвинул его на другой конец стола и лег на освобожденное место. Головой набок, лицом к стене, прямо в лужицу пролитого мной вина.

– Марито уже и головы не поднимал, – сказал он; голос звучал с противоположной от меня стороны.

И я, как будто на лету хватая мелькнувшую мысль, вытянула руку и наконец положила ее на спину, между его острых лопаток, поверх зеленой шерстяной ткани жилетки.

– Когда они поняли, что он ничего уже не скажет, они потащили его в машину. А кед снялся, когда его волокли по коридору.

Понятия не имею, каким образом мне в тот день удалось вернуться в школу. Мою голову как будто бы засунули в полиэтиленовый пакет. Я не могла дышать, судорожно открывала и закрывала рот, а полиэтилен уже около рта, около носа, и всё ближе, плотнее, и вот воздуха уже совсем нет. Образы того, о чем рассказал мне отец Марито, возвращаются снова и снова. И это нескончаемо, неудержимо – как язык, что без конца трогает ранку во рту.

До школы я добралась на два часа позже, чем закончились уроки. Когда я вошла, вахтерша у входа в школу принялась на меня кричать. Тут же прибежали две монахини, одна из них схватила меня за руку.

– Где ты была, куда задевалась? – кричала она и трясла меня за руку, как будто объяснения запечатаны у меня внутри и ей под силу их из меня вытрясти.

Вахтерша сказала, что теперь не знает, как найти моих родителей. Она позвонила нам домой, но дома их нет.

– Ну как ты только могла, как ты могла так с ними поступить? – повторяла она, обращаясь ко мне вновь и вновь и с таким выражением на лице, что вот-вот расплачется.

Вахтершей у нас была худенькая женщина с огромными зубами и глазами навыкате. Она с легкостью приходила во взвинченное состояние и имела привычку крутиться вокруг нас у входа в школу. Своим видом она напоминала испуганную курицу, но сердце у нее было добрым, и она и в самом деле ощущала личную ответственность за наш приход в школу и уход из нее. Если бы я не находилась в ступоре, то непременно почувствовала бы свою вину в том, что довела ее до такого состояния. Но в тот момент никакой возможности подумать об этом у меня не было.

– Идут, они уже идут сюда! – послышался голос одной из монахинь, которая отходила ответить на телефонный звонок, а теперь бежала к нам из канцелярской комнаты. – Они позвонили из телефонной будки. Твоя мама рыдает, как сумасшедшая.

– И как же ей с ума-то не сойти, – сказала вахтерша и гневно на меня взглянула.

Совершенно абсурдное чувство облегчения охватило меня, когда в дверях появились мои родители. У мамы – опухшие от слез глаза, а у папы – какой-то потерянный вид. Никогда еще я не видела их настолько испуганными. Мы обнялись и заплакали все втроем. О причине моих слез они и не подозревали, но мне было всё равно. Мы были все вместе, и единственное, чего они хотели, – это защитить меня. А я – мне больше некуда было деться.

Машина у моих родителей была загружена, и не прошло и двух часов, как наш катер уже закладывал вираж, чтобы войти в канал. С последней поездки на остров прошло всего три недели, а казалось – целая вечность. Я бы что угодно отдала, лишь бы еще издалека разглядеть на причале донью Анхелу. Но причал был пуст. Вода в реке поднялась – вода пепельного цвета зимы, всё никак не желавшей отступать. Голые ивы и жухлая трава придавали острову какой-то сиротский вид.

Мама возмущалась, что Малыш не открыл к нашему приезду дом и не разжег камин.

– Я же оставила для него в магазине телефонограмму, – сказала она. – И еще до нашего отъезда говорила, что в эти выходные мы вернемся.

Папа напомнил ей о смерти Ковбоя.

– Бедняги, – добавил он.

– Надеюсь, что вода не поднимется еще выше, – сказала мама. – Ты узнавал, шторм не прогнозировали?

И завязалась дискуссия по поводу метеослужбы, которая для мамы была чем-то вроде религии, а для папы – досужими выдумками. Я попросила разрешения сходить к дому доньи Анхелы. Всё, что происходило вокруг, казалось мне жизнью на другой планете, на которую я смотрела издалека. Даже собственное тело казалось мне чужим – оно двигалось само по себе, не по моей воле, – а голос мой звучал, когда я не испытывала ни малейшего желания говорить. Как будто я мертва, только никто этого не замечает.

– Если вода еще поднимется, у них затопит дом, – сказал папа.

Но я уже на лестнице. Все эти разговоры и сцены, без конца, с незначительными вариациями. Они создают у нас иллюзию надежности, в которой мы так нуждаемся. Если ничего не меняется – мы в безопасности.

Мы не были в безопасности.

Я сочинила им сказку о невинной прогулке, о путанице в расписании, и они мне поверили и были со мной мягки, потому что видели, как я рыдала. Тогда я подумала, что это потому, что моя ложь оказалась столь искусной, но теперь-то я знаю, что причиной тому был характер того, что я скрывала. Точно так же, как я, ни о чем не спросившая Кармен, они просто не хотели знать. И даже не знали о том, что не хотят знать. Так было проще. Но у них не было никакого, в том числе и самого отдаленного, представления о том, что тогда происходило. Как же могли мы быть вне опасности?

Когда я подошла к дому доньи Анхелы, встречать меня не вышел никто, даже Бартоло. Дверь была закрыта, не слышно ни звука. Я подумала, что они, наверное, остались в Буэнос-Айресе, и направилась к мастерской Марито. Инструменты висели на своем месте, а у стены по-прежнему стоял топчан, застеленный покрывалом с цветами. Сердце сжалось у меня в груди, входить я не стала. Предательство вещей: они всё там же, будто бы ничего не случилось.

Я уже собиралась ступить на мостик, когда мне показалось, что я что-то слышу, как будто бы стоны. Звуки снова привели меня к дверям дома доньи Анхелы. Я прижалась ухом к дощатому полотну и чуть было не упала, отпрянув от двери, содрогнувшейся от мощного толчка изнутри. Лай Бартоло, который было невозможно не узнать, меня успокоил. Сначала я тихонько стала говорить ему что-то из-за закрытой двери, но он так оглушительно лаял и подвывал, что я решила проверить, закрыта ли дверь на ключ. Я хорошо знала, что вламываться в чужой дом нехорошо, но мне было просто необходимо обнять Бартоло.

В кухне царил холод. Занавеска на окошке не пропускала лучей вечернего солнца, а при давно остывшей плите казалось, что в доме еще более сыро, чем обычно. Бартоло с радостным лаем прыгал вокруг меня. Я села на пол – обнять его за шею. А он принялся облизывать мне лицо, шею, замерзшие руки. И я начала говорить, рассказывать ему всё то, чего не могла рассказать больше никому. От того, о чем я говорила, я снова расплакалась, а он облизывал мне мокрое лицо и время от времени подвывал, как будто бы всё понимая.

Потом я решила подняться наверх. Не могу сказать, зачем я это сделала, но, едва я туда заглянула, как мне показалось, что там пронесся какой-то ураган, навсегда изменив пространство, где раньше были комнаты