Марито ласково меня касался или целовал, я чувствовала, что недостойна его, что я его обманула. Всё вокруг стало серым, было холодно, но небо оставалось ярко-голубым; воздух казался хрустальным – таким хрупким и прозрачным, словно вот-вот расколется.

Ковбоя на острове не было. Марито сказал, что он, наверное, отправился в окрестности Дурасно, на заброшенную лесопилку – пожить там немного в палатке. Он далеко не в первый раз так пропадал. А донью Анхелу совсем не волновало, что мы вместе. Днем в субботу я помогала ей тушить чечевицу, а потом там же, в кухне, мы втроем обедали. Бартоло устроился под столом, положив голову мне на туфли. И я подумала, что только он один понимает всё, что со мной происходит, и что ему вовсе не нужно никаких объяснений, чтобы быть со мной – вот так, без всяких условий. Вот ему да, ему я могла бы рассказать обо всем.

Вечером, когда я вернулась домой, папа с мамой ждали меня в гостиной.

– Не кажется ли тебе, что ты проводишь слишком много времени с этим парнем? – спросил папа.

– С каким парнем? – сказала я.

– С Марито, Альма, – вступила мама. – Вы ведь уже не дети, и Кармен тоже.

Казалось, что она сейчас продолжит, но она перевела взгляд на папу, словно ей понадобилась помощь, чтобы найти нужные слова.

– Нам не кажется, что тебе полезно проводить с ним столько времени, – сказал папа.

– Почему? – спросила я.

Я подошла к камину и поправила кочергой поленья. Из огня вылетел целый сноп искр. Стоя к ним спиной мне было легче собраться с силами, чтобы ответить, но ни один из них не произнес ни слова. До меня донеслось звяканье кубиков льда в папином стакане с виски.

– Марито – мой лучший друг, – сказала я.

Мама заерзала в кресле. В такого рода разговорах она обычно говорила немного и только поглядывала на папу. Но я всегда чувствовала, что за его словами стоит она, как некий чревовещатель, как будто они заранее отрепетировали то, что собирались мне сказать.

– Вы с Марито очень разные, – произнес папа.

– Я так не думаю, – сказала я. – У Марито со мной гораздо больше общего, чем у всех парней Буэнос-Айреса.

Мама глубоко вздохнула.

– Кроме того, я не понимаю, почему вас так беспокоит, что у меня есть друг, – добавила я. – Чего вы хотите? Чтобы я всю жизнь прожила одна?

Я прекрасно знала, что это хороший аргумент. Мое одиночество их беспокоило, и как-то раз я слышала, как они говорили о том, что, возможно, наша привычка проводить каждые выходные на острове плохо на мне сказывается. Мне, быть может, следовало бы приглашать на остров кого-то из подруг, говорили они, а то я вечно вожусь только с соседскими ребятами, а времена теперь изменились.

– Подруг у меня нет, – добавила я.

Сказав это, я вдруг осознала, что это чистая правда. Моими единственными настоящими друзьями были только Кармен и Марито.

– Возможно, тебе нужно что-то с этим сделать, – сказала мама.

«Что-то с этим сделать» – как будто ты можешь выбрать, кого тебе любить.

– Мне и так хорошо, – сказала я. И внезапно почувствовала себя совсем одинокой.

– Если мы с тобой об этом говорим, то только потому, что желаем тебе добра, – сказал папа.

Я нагнулась к камину и бросила в огонь еще одно полено. И снова во все стороны полетели искры.

– Не волнуйтесь, – сказала я.

Мне бы очень хотелось поговорить с ними обо всем, что со мной происходит, но я знала, что они меня не поймут.

– У печки в коридоре керосин кончается, – сказала я.

И пошла за канистрой с керосином в кладовку, прежде чем они успели сказать мне еще хоть слово.

7

Раньше у меня не было никакой необходимости лгать родителям, но начиная с того дня я поняла, что мне не приходится рассчитывать на одобрение с их стороны моих отношений с Марито, и жизнь моя распалась на куски: я стала жить в обособленных друг от друга боксах. С одной стороны – школа и связанные с учебой дела, с другой – выходные на острове с Марито, а с третьей, тоже отдельной, – мои встречи с ним в городе. Наши свидания в Буэнос-Айресе оборачивались трудностями, были напряженными. Иногда он ждал меня возле школы или же мы встречались еще где-нибудь, и, несмотря на радость от самой встречи, у нас всё равно выходила ссора из-за какой-нибудь нелепости. Вечер в «Ла-Хиральде», казалось, повторялся вновь и вновь: я чувствовала себя осуждаемой, отодвинутой в сторону; Марито говорил мне, что я никак не соприкасаюсь с реальной жизнью, и намекал на то, что он-то, напротив, с ней контактирует, что он занимается важными делами, рискуя собой ради высокой цели, а потом, когда я просила его рассказать мне об этих делах, он отвечал, что лучше об этом не рассказывать, и я снова оставалась по другую сторону стены. Множество раз приходила мне в голову мысль, что и мои родители, и Ковбой правы, что наши миры не могут соединиться, но мне было достаточно в очередной раз приехать на остров и заметить на причале Марито, чтобы все мои сомнения развеялись. На острове к нам неизменно возвращалась та манера общения, к которой мы привыкли с детства. Казалось, что любую нестыковку, любое наше разногласие можно разрешить игрой в «камень, ножницы, бумагу», что наши руки, скрытые на мгновение, способны разрешить любой спор, сложившись в одну из фигур. Мы болтали о тысяче самых разных вещей, планировали путешествия, отправлялись на веслах по мелким протокам и жгли костры на необитаемом срединном острове. Хохотали до колик в животе. И нравились друг другу. Наши поцелуи, притяжение наших тел обладали силой, стиравшей все различия. Марито начал учить меня игре на гитаре, и мы вдвоем сочиняли стихи – для песен и не только; он снабжал меня книгами, через него я узнала Мигеля Эрнандеса, Лорку и Назыма Хикмета. В школе девочки слушали Джеймса Тейлора, Кросби, Стиллса, Нэша и Янга, «Америку» и Дэвида Гейтса[3]. Марито познакомил меня с музыкой Спинетты, Чарли Гарсии, Виолеты Парра и «Лос-Олимареньос»[4]. Он привлекал мое внимание к словам песен и говорил мне о той реальности, которую в те минуты называл «нашей». А я в те же минуты лгала ему, чтобы не чувствовать одиночества. Я не решалась сказать ему, что для меня не существовало иной «нашей» реальности, отличной от наших с ним дней на острове, наших поцелуев, холодного и сырого воздуха его мастерской, пеших прогулок вдоль берега, металлического запаха липкой грязи, его лица, его губ и его тела, а также тех его секретов, о которых он не хотел мне рассказывать. Однако рядом с ним я чувствовала себя несколько потерянной: сбитой с толку или с курса. Я даже теряла уверенность в том, что действительно хочу поступить на филологический факультет. Я хотела писать, хотела путешествовать и знакомиться с разными людьми, чувствовать себя менее одинокой, хотела, чтобы он любил меня и чтобы мы были вместе, но ощутить себя частью чего бы то ни было я не могла. Все остальные вокруг меня к чему-то принадлежали: к некой группе, с кем-то разделяли определенный образ мыслей, имели партнеров, совместную собственность; я же была одна. И ото всех я что-то прятала, потому что была не чем иным, как кучей не стыкующихся друг с другом фрагментов, и куда бы я ни попадала, у меня было такое чувство, будто я там есть и одновременно меня там нет. И лишь в одном месте я чувствовала себя целой и цельной – на острове. И поскольку там со мной был Марито, я знала, что он – тот единственный человек, который знает меня цельной, такой, какой я была, когда мне еще не нужно было лгать.

8

Сестра Франциска вела в нашем колледже занятия по катехизису. Она была тучной, с круглым лицом и толстым носом с прожилками, который ярко краснел, как только она начинала сердиться. Начиная с начальной школы каждый год она рассказывала нам историю Адама и Евы. Она просто зациклилась на первородном грехе. Понятно, что по мере того, как мы взрослели и переходили из класса в класс, ей приходилось несколько видоизменять изложение этой истории,