в этом роде.

Я сразу же вспомнила о том, как поднялась в реке вода и Лусио чуть было у нас не утонул.

– Даже не знаю, что бы мы делали, если бы он тогда утонул!

Марито положил то, что держал в руке, и больше не двигался. Его тень плясала на пробковой доске, и плоские силуэты инструментов, которыми он работал, трепетали рядом с ним.

– И вот так – каждый день, постоянно. Никто ничего не понимает. Читают о детской смертности, но не думают о собственных мертвых детях. В этом-то и проблема. То, что случается, происходит как будто бы не с тобой, а с другими.

Он сказал это так, словно говорил не со мной. Я встала, подошла, обняла его со спины. Просто не могла придумать, что мне еще сделать. Не могла понять, за что он на меня так сердится. Я ведь ничего плохого ему не сделала.

– За что ты на меня сердишься? – спросила я.

Вдруг распахнулась дверь, и в мастерскую вошел Ковбой. И замер на пороге, глядя на нас такими глазами, будто наткнулся на своего злейшего врага.

– Иди к себе, домой, – сказал он, обращаясь ко мне.

Я уже успела отстраниться от Марито, а он – вскочить на ноги, так что оба мы стояли перед Ковбоем, который кивком указывал мне на дверь. Я взглянула на Марито, но он не отрывал глаз от своего дяди.

– Тебе – какое дело? – сказал он.

– Ей здесь делать нечего.

И тогда Марито перевел взгляд на меня. О чем он думает, понять было невозможно, но он положил руку мне на спину и легонько подтолкнул к выходу.

У Ковбоя в руках были какие-то бумаги, и, прежде чем я вышла, он принялся трясти ими перед носом Марито.

– В какое еще дерьмо ты лезешь?

Я вышла из мастерской и остановилась, невидимая во тьме. Мне были слышны их голоса, голос Ковбоя – исполненный негодования.

Марито что-то ответил, но слишком тихо: я расслышала только отдельные слова, не сложившиеся для меня в нечто целое.

– И при этом снюхался с соседской девчонкой, – произнес Ковбой. – Ты что, не понимаешь, что одно с другим не вяжется?

Марито не ответил.

Тут я почувствовала, что замерзаю. Зубы начали выстукивать дробь, а роса пропитывала одежду и волосы.

Голос Ковбоя зазвучал просительно.

– Завязывай с этим, чертенок, – проговорил он. – Я о том же и твоей сестренке уже сказал. Вы еще дети. Не лезьте в эти дела.

– Я не ребенок, – возразил Марито.

Когда они оба вышли из мастерской, я спряталась в зарослях алоказии. И видела, как они прошли мимо меня – в нескольких метрах, видела их лица и шеи, освещенные керосиновой лампой.

– Кончай женихаться с этой девицей, – сказал Ковбой.

Они удалялись от меня по направлению к дому, но, прежде чем они полностью исчезли в темноте, мне удалось расслышать кое-что еще.

– Это не для тебя, – сказал Ковбой.

3

На следующий день вернулась венгерка. Я стояла на причале с кружкой кофе. Не могла решиться перейти мостик, оказаться на участке доньи Анхелы и искать там Марито, так что ждала на причале: не покажется ли он там, не придет ли сюда, за мной? И еще и еще раз прокручивала в голове то, что произошло накануне. Задавалась вопросом: как мы можем быть вместе, где мы будем видеться, если Ковбой не хочет, чтобы мы встречались. То я пребывала в уверенности, что мы преодолеем любые препятствия, то приходила в отчаяние от мысли, что нам никогда не быть вместе.

На соседнем причале спиной ко мне Ковбой пил мате и распутывал рыболовные снасти. Я видела, как он резко обернулся к началу канала, а через секунду послышалось тарахтенье мотора. Это был катер венгерки. Ковбой снова занялся снастями, но тело его явно напряглось: я знала, что ему хочется повернуться, что он всего лишь притворяется, что распутывает снасти.

Венгерка прошла мимо острова, ни с кем не поздоровавшись. Она стояла у руля, слегка расставив ноги и глядя прямо перед собой. Рядом с ней был мужчина. Одной рукой он обнимал ее талию, в другой была сигара. Издалека он напоминал отца венгерки – с той фотокарточки, с голубями. Что-то такое в линии волос или в очертаниях подбородка, а может, то, как он стоял. Он мне не понравился. Когда катер был уже далеко, Ковбой поднялся и пошел к дому. Вскоре с дальнего конца их участка послышался звук электропилы. Снасти остались лежать на скамейке, и солнечные лучи сеялись сквозь спутанные нити, образуя как бы светящееся облако.

Марито вышел около одиннадцати. К этому времени Малыш уже уплыл на рейсовом катере, а мои родители – на своем, в магазин, за продуктами. Звук электропилы не смолкал всё утро, и время от времени было слышно, как падают ветви деревьев, одна за другой, как будто Ковбой вознамерился убрать всю растительность на задах, превратив землю в голую пустыню.

– Видела венгерку? – произнес Марито, садясь рядом.

Он посмотрел в сторону нашего дома и нежно коснулся моей руки.

– Папы с мамой нет, – сказала я. – Да, видела.

– Она вышла замуж, за офицера, – сказал Марито.

Эту новость им принес Вирулана, еще месяц назад, но Ковбой верить ей не хотел. И так разъярился, что пришлось ему руки скрутить. История Ковбоя и венгерки была мне известна – по рассказам папы и кое-каким репликам Кармен, но раньше никто не говорил со мной об этой истории так, как Марито тем утром. В течение многих лет Ковбой, кроме их свиданий по выходным, ездил к ней в Буэнос-Айрес. Оттуда он неизменно возвращался со старым кожаным чемоданом, битком набитым книгами. И прочитывал всё. Сейчас, говорит Марито, книги вокруг него уже образовали что-то вроде крепости: он сложил из них перегородки, разделив комнату на части. Я не стала ему говорить, что сама это видела.

– Всё детство он читал нам книги, – сказал Марито. – Садился вечером после ужина на кухне и начинал читать. Иногда целые поэмы по памяти. Кармен уходила спать, а я боролся со сном до последнего, часто там и засыпал, на скамейке в кухне.

По словам Марито, Ковбой давно мог бы уехать в Буэнос-Айрес и найти там какую только пожелает работу, но у него не получалось жить вдали от острова. «Вдали от реки», – говорил он. В 62-м году он переехал-таки в город, в квартиру, которую сняла для него венгерка, и нашел работу.

– Где-то у нас лежит одна его фотокарточка, где он в костюме и при галстуке, – самое странное, что ты могла бы увидеть за всю свою жизнь, – сказал Марито. – И что ты думаешь? Он и месяца не продержался. И после этого она его бросила. Это был первый раз, когда она его бросила.

Я сказала ему, что мы с Кармен как-то раз застали их, когда они занимались любовью.

– Она – самое лучшее и самое худшее, что есть в жизни дяди, – сказал Марито.

Позже я много раз обдумывала эту фразу. Как это может стоять рядом? Если кто-то делает нас счастливыми, а потом мы испытываем величайшие страдания, которые приносит тот же человек, как подвести итог, как сформулировать окончательное суждение о том, кто, сперва вознеся нас на небеса, потом свергает в ад? Ведь жизнь продолжается, и нет никакой возможности узнать, как бы оно было, если бы мы открыли другие двери, если бы мы не влюбились в того, в кого влюбились? В тот день я подумала: а скажет ли когда-нибудь Марито что-то подобное обо мне? И не задается ли он сейчас тем же самым вопросом? Вспоминая эти мысли сегодня, я вижу, что они в полной мере показывают, насколько бесполезны и абсурдны наши размышления о будущем. Я схватила его руку.

– Хочу быть самым лучшим, что будет в твоей жизни.

Он переплел свои пальцы с моими.

Мне очень хотелось спросить, в какие такие дела он замешан и почему его дядя сказал, что эти дела не позволяют ему со мной встречаться, но совсем не хотелось давать понять, что я их подслушивала.

Ковбой вышел на берег со стопкой поленьев в руках. Шел, отклонившись назад, поленья наполовину закрывали ему лицо. Он спустился в лодку, привязанную возле берега, и сгрузил поклажу на корму. И так несколько раз подряд. Лодка всё больше оседала под тяжестью груза, и когда над водой осталась только узкая полоска борта, он отвязал канат, забрался в лодку – в небольшое пространство, оставленное посередине, и взялся за весла. Нас он видел, но ничего не сказал.

Марито