Быстро, молниями, замелькали в нем линии, кубики, треугольники, точки, шары всевозможных цветов и другие огненные фигуры. То были мысли, которыми обменялись Ананда и Флорентиец, мысли, летевшие в эфир; они не нуждались в ином телеграфе, чем собственная воля и знания самоотверженной любви, летевшие для помощи людям, для их спасения. Улыбнувшись светившемуся образу Ананды, отдав куда-то вдаль глубокий поклон, Флорентиец задернул занавес над погаснувшей картиной и прошел в свою спальню, куда никто, кроме его старого слуги и теперь еще Артура, никогда не входил…

Дни промелькнули для капитана Джеймса с такой быстротой, что, когда вечером в воскресенье лорд Бенедикт попросил его отвезти завтра Дорию в довольно отдаленный район Лондона, он точно с неба свалился, насмешив всех вопросом, какой же это будет день. На уверения, что завтра понедельник, что именно завтра он встретит свою невесту, капитан разводил руками и утверждал, что пятница и суббота просто куда-то провалились.

Для Генри дни летели не так быстро, словно бы жизнь на каждом шагу ставила ему препятствия. Лежа после обморока в одиночестве, он вспоминал Алису, ее ласковость, красоту, ее необычайное сходство с матерью, решив сблизиться с девушкой, насколько это будет возможно. Он чувствовал в ней искреннего друга и хотел поведать ей историю своего печального разрыва с Анандой. И думал, что она даст ему верный совет или, по крайней мере, скажет, можно ли обратиться к лорду Бенедикту. Настроенный на этот лад, Генри уже ничего не видел, все его мысли сосредоточились на Алисе. Спускаясь по лестнице, он увидел, как девушка прошла на террасу. Сердце его сильно забилось, он поспешил туда же, но ему пришлось испытать жестокое разочарование. Все его эгоистические желания тут же разлетелись в прах, потому что рядом с Алисой сидело новое лицо, которое Генри еще ни разу не видел.

– Позвольте вас представить еще одной дочери лорда Бенедикта, – сказала Алиса, знакомя его с Дорией.

Довольно кисло поздоровавшись, Генри сразу же ощутил враждебность к Дории, нарушившей его планы. Ее красивые темные и проницательные глаза, мелкие белые зубы, даже ее приветливость, – все было неприятно Генри, все вызывало раздражение и даже злобу. Не особенно вежливо отвечая Дории на ее вопросы. Генри спрашивал себя с удивлением, почему он так злится и раздражается. Какой-то род ревности, точно недовольство лордом Бенедиктом за то, что у него такая большая семья, что все эти люди здесь «дома», а он – пришелец-гость, которому могут каждую минуту предложить вернуться в Лондон, поскольку комната нужна другому гостю, шевелился где-то в глубине его сердца.

– Что, друг Генри, все еще не можешь сбросить с себя непрошеную гостью болезнь? – раздался голос Флорентийца.

От внезапности вопроса, от прозвучавшего во фразе слова «гость», которое бурлило в его душе, от появления хозяина дома за его спиной Генри вскочил, задел чашку и вылил на себя весь кофе. Окончательно переконфуженный, он стоял в полной растерянности, когда вошли Наль и Николай. Готовый заплакать, Генри вдруг увидел подле себя Дорию, которая мокрой салфеткой удивительно ловко вытерла его костюм и, смеясь, сказала Флорентийцу:

– Мистер Оберсвоуд должен вам, лорд Бенедикт, предъявить счет за испорченное платье. Ну можно ли входить так легко и неслышно? Вы и меня-то перепугали, не то что человека, который еще не совсем здоров.

– Прости, Генри, Дория права. Ты не привык еще к тому, что все мои гости – у себя дома и могут не стесняться или раздражаться от моей привычки появляться внезапно. Не огорчайся. Ты здесь не гость, а самый милый и желанный друг. Ты член семьи. А поскольку все мы гости на Земле, отгостим здесь и уходим, – постольку и ты гость в моем доме. Но если всех нас связывает счастье жить на общее благо, все мы родственные члены одной семьи.

И суть вовсе не в том, кто из нас хозяин и кто гость. А в том, чтобы все мы, считая друг друга братьями, несли доброту, а не раздражались.

Какое значение и смысл может иметь для Вселенной жизнь того человека, который решает проблему индивидуального совершенствования только в разрезе личного быта, наград, славы и почестей? Твоя мать, Генри, о которой ты говорил как о копии Алисы, по всей вероятности, ни разу в жизни не пролила в чье-либо существование ни капли яду. Ее портрет мне ясен, я его хорошо вижу.

А твой отец?

Генри, понявший, что Флорентиец прочел все его мысли, никак не мог прийти в себя и сидел, потупя глаза, перед новой дымившейся чашкой кофе, которую поставила перед ним Дория.

– Отец? – пробормотал Генри. – Я не знаю его и никогда не знал. Мать говорила, что он умер еще до моего рождения.

– А семьи у твоей матери тоже не было? – продолжал спрашивать хозяин вконец смущенного Генри.

– У нее семья была и, кажется, очень богатая. Но отец ее, мой дед, был очень крутого нрава. Знаю только, что брак заставил мать покинуть родной дом и скрыться. Но мама никогда не говорила о своей семье, а я и не спрашивал.

– И никогда не говорила о своем брате?

– О брате говорила, – в раннем детстве, когда пела мне ту песню, что запела вчера леди Алиса. Говорила, что он дивно пел, что оба они часто исполняли дуэты и мечтали учиться петь. Маме хотелось, чтобы я нашел дядю, когда она умрет, и сказал ему, что он всю жизнь оставался ее единственной привязанностью, которой она до смерти была верна. Но время шло, я учился, мама старела и менялась, и разговоры о дяде давно уже прекратились.

Флорентиец задумался. Его фигура на миг точно застыла, и все сидевшие за столом замерли, боясь прервать его молчание. Глубоко вздохнув, он посмотрел на Алису, перевел глаза на Генри и тихо сказал:

– Различные бывают встречи. Бывают счастливые. Но встречи, развязывающие сразу десятки карм, так же редки, как темные индийские изумруды. Эти встречи долго готовятся в веках. И каждый, кто попадает в их кольцо, должен особенно тщательно следить за собой, чтобы не открыть через себя ни малейшего доступа злой силе. Берегись, Генри, раздражения. Берегись его особенно сейчас и чаще вспоминай мать, все принесшую тебе в жертву.

Ты, Алиса, шутливо назвала Генри братом. Будь же эти дни подле него и помогай ему не зализывать свои раны, но раскрывать талант восприятия человека и жизни, как векового пути. В эти дни многое должно совершиться.

Старайтесь прожить их в мире и полном доверии друг к другу.

Всем, в особенности Генри, слова Флорентийца показались загадочными. Один незаметно вошедший капитан Джеймс оставался совершенно спокойным,