Шрифт:
Закладка:
Проводив гостей и пожелав им спокойной ночи. Флорентиец вернулся в кабинет и в задумчивости опустился в кресло, стоявшее у открытого окна. Он словно кого-то ждал. И действительно, через некоторое время под окном выросла стройная женская фигура, молча ожидая зова.
– Войди, Дория, я давно знаю, что ты бродишь по саду, ждешь и томишься. И если я тебя не звал, то только потому, что ты сама должна была решить свои вопросы, я ничем не мог тебе здесь помочь. Теперь ты все решила сама, отбросив наконец мысль, что кто-то со стороны, я или другой, могут решать и действовать за тебя. Войди же, поговорим, друг.
Войдя в комнату, Дория села в низенькое кресло у ног Флорентийца и тихо сказала:
– Как трудно мне было, дорогой Учитель и друг! Все эти годы разлуки с Анандой, среди дневных забот, мысль о нем не покидала меня ни на минуту.
Когда я жила подле него, мне казалось, что все решается так легко. И если Ананда говорил мне: «Подумайте, Дория, прежде чем сделать, чтобы потом не упрекать себя в легкомыслии», – казалось странным задумываться над тем, что мне ясно, как день. Теперь же требования мои к себе так возросли, что я подолгу не могу собраться с мужеством ответить на любой свой вопрос, потому что поняла, как мало я сделала. И очень хорошо вижу, как мои же собственные качества мешают мне встать рядом с теми, кто для меня идеал, святыня и единственный путь.
– Напрасно так угнетаешь себя, друг мой Дория, мыслями о собственной малости. Видишь ли, если ты хорошенько разберешься и в этих своих чувствах, то увидишь, что они тебе ни в чем не помогли. Корень их, – как это ни покажется странным, – все та же гордыня. Истинное смирение ничего общего с самоедством не имеет. Истинно смиренный отчетливо понимает свое место во Вселенной. Он так свободен внутри, что никакие сравнения с чужой жизнью, с ее величием или малостью, ему и в голову не приходят. Он просто живет данное текущее мгновение, не вовлекаясь в мысли о сложности и замысловатости дел, которых не понимает и не видит ясно до конца. Только тот и живет свой творческий день верно, кто не умствует, а действует так, как подсказывает его сердце, а потому и просто, весело, легко.
Не страдай, стараясь кардинально решить вопрос, как жить тебе, чтобы вновь встретить Ананду. Отдай себе отчет в другом: я ставил перед тобою несколько задач, давал дела и поручения. Упрекнул ли я тебя хоть раз за недостаток усердия? Я давал тебе обдумывать сложные проблемы и решать их самой, но не предлагал залезать на лестницу по гнилым ступеням. А ведь если ты строишь свой завтрашний день на слезах, сомнениях и скорби сегодняшней, ты никогда не построишь его цельно и прочно. Только прожив день со всей полнотой чувств и мыслей, можно завтра попасть в атмосферу полноценного существования. День же, СТРОЯЩИЙ ЭТУ атмосферу, это день, прожитый легко, радостно, без мусора слез и скорби, вызванных всегда Землей, одной Землей, в забвении живого неба. Кроме того, не забывай, что чем больше совершенствуется человек, чем выше он может видеть и лучше сознавать духовное творчество людей, тем яснее он понимает беспредельность этого пути.
Это его не угнетает, а только бодрит, заставляя гореть и мчаться, тогда как другой – с понятиями мелкими и плоскими – останавливается в раздумье, медля и хныча.
Проходя последнее время в роли слуги Наль и Алисы, ты ни разу не споткнулась о зависть и гордость. Ничто мелкое тебя не тревожило, ни одной недоброжелательной мысли у тебя не возникло. Даже ежеминутное благоговейное воспоминание об Ананде не носило горечи. Разлуку, и ту ты благословляла, потому что поняла, как многому научилась, потеряв своего великого друга.
Почему же теперь, уже более трех недель получив мое распоряжение присоединиться ко всему обществу как равноправный член моей семьи, ты медлишь? Почему на твои глаза набегают слезы, на сердце лежит тяжесть и в сознании гудит пчелиный рой жалящих мыслей?
Флорентиец нежно гладил по голове Дорию, точно вливая в нее тот особый покой и уверенность, которые каждый испытывал в общении с ним. Долго молчала Дория и наконец, подняв склоненную голову, посмотрела в глаза Флорентийцу и просто, легко сказала:
– Я понимала, что опять действую не так. Ведь я ждала, считая, что внутри все что-то еще не готово, все не так еще ясно и крепко. Ждала, чтобы созрело. И вот сию минуту совершенно ясно поняла, что и тут была неправа, потому что сосредоточилась на себе, а не на той задаче, которая была мне дана. Какое-то стеснение, какая-то тревога меня мучили. Все казалось, вот Ананда должен приехать, что вот каждую минуту он может войти, и мне было страшно, хотелось бежать…
Давно умолк голос Дории, а рука Флорентийца все лежала на ее голове.
– Если бы ты могла до конца понимать возникающие дела и встречи, ты немедленно бы принялась за дело, которое я указал тебе, внося в него свою доброту и усердие, Ананда действительно едет сюда и скоро, очень скоро будет здесь. Для твоей с ним встречи было неважно, найдет ли он тебя в роли слуги или леди. Это ТЕБЕ было важно, как встретить некоторых людей и быть им полезной, потому что вас связывает нелегкая карма. Ты и Генри, а еще больше – ты и Тендль, – это вековые костры, очень враждебные. Тем, что они тебя сразу не встретили как члена моей семьи, ты задержала погашение их вековой злобы. С завтрашнего дня изволь выйти в столовую, раз и навсегда забыв роль слуги кому бы то ни было. А в понедельник утром, вместе с капитаном Джеймсом Ретедли, поедешь к матери Генри в Лондон. Ты отвезешь ей мое письмо, купишь ей элегантное платье, пальто, белье и шляпу и привезешь ее сюда гостить.
Ни ей, ни тебе больше знать ничего не надо. Но если выполнишь этот урок блестяще, – то заплатишь Генри за скорбь, огромную скорбь, причиненную ему когда-то в веках тобой. Не удивляйся, если заметишь в нем враждебность. Это проснутся отклики старой вражды, и их ты теперь сможешь покрыть своей любовью. Радуйся этой встрече.
Отправив просветленную, тихую и счастливую Дорию спать, Флорентиец подошел к стене, отдернул парчовый занавес и остановился перед группой портретов, к которой подводил капитана Джеймса. Через несколько
