последним. Способы сева и жатвы, добычи и производства, строительства и транспортировки формировались веками проб и ошибок, а традиции и инерция лишь неохотно принимали усовершенствования, предлагаемые лабораторными экспериментами; лишь к концу этой эпохи наука ускорила промышленную революцию. Тем не менее, первые этапы этой революции во многом обязаны химическим исследованиям красителей; использование хлора для отбеливания тканей было установлено Бертолетом (1788), а промышленное производство соды и соляного аммония было введено Джеймсом Хаттоном и Николя Лебланом. Изучение газов Бойлем и Мариоттом, а тепла — Блэком способствовало развитию парового двигателя, который, однако, был создан в основном благодаря механикам. По мере того как шло столетие, между практиками, стремящимися к производству, и учеными, ищущими истину, устанавливалась все более тесная связь; Академия наук посылала исследователей на поля, заводы и в мастерские и выпустила двадцать томов «Описаний искусств и ремесел» (1761–81). В свою очередь, развивающиеся отрасли стали обращаться к науке за данными и экспериментами; так, Кулон свел к надежным формулам напряжение балок, а проблемы парового двигателя стимулировали науку к новым исследованиям соотношения между силой и теплом. В девятнадцатом веке эти связи должны были преобразить экономический и физический мир.

Основное влияние наука оказала, естественно, на философию, поскольку философия, которая является поиском мудрости, должна опираться на науку, которая является поиском знания. На каждом шагу наука, казалось, увеличивала сложность и масштабность мира, и приходилось формировать новые взгляды. Человеческому разуму пришлось приспосабливаться к новым условиям после того, как он обнаружил, что человек — не центр Вселенной, а лишь атом и мгновение в озадачивающей безграничности пространства и времени; это приспособление еще не сделано. Гордый ответ, столь же древний, как и Коперник, человек был почти побежден величием открытия своей малости; гордость науки заслонила скромность философии; люди задумали новые утопии в терминах науки, а идея прогресса стала новой религией для современной души.

Влияние науки на религию — точнее, на христианство — казалось смертельным. Несомненно, люди продолжали бы формировать или поддерживать концепции мира, которые давали бы надежду и утешение, смысл и достоинство измученным, быстротечным жизням; но как христианский эпос творения, первородного греха и божественного искупления мог устоять в перспективе, которая сводила Землю к пятнышку среди миллиона звезд? Кем был человек, чтобы Бог такой вселенной помнил о нем? Как поэзия Бытия могла пережить исследования геологии? А как быть с дюжиной или более религий в регионах, открывшихся благодаря географии, — неужели они явно уступали христианству в своих доктринах или моральных кодексах и результатах? Как примирить чудеса Христа, не говоря уже о тех, что приписывают святым и сатане, с очевидным господством всеобщего закона? Как могла душа или разум человека быть бессмертной, если она казалась столь зависимой от нервов и других тканей, явно обреченных на разложение? Что должно произойти с религией, которой бросила вызов наука, ежедневно растущая в масштабах, достижениях и престиже? И что должно произойти с цивилизацией, основанной на моральном кодексе, базирующемся на этой религии?

ГЛАВА XVII. Медицина 1715–89

I. АНАТОМИЯ И ФИЗИОЛОГИЯ

Кроме того, на медицину оказала влияние наука. Искусство врачевания было связано с совершенствованием микроскопа и термометра, с развитием химии и биологии и, прежде всего, с углублением знаний об анатомии и физиологии человека и животных. Большинство исследований в области анатомии и физиологии были делом рук самих врачей.

Джованни Баттиста Морганьи был типичным врачом из числа тех, кто превратил медицину в науку, ведя клинические записи случаев, попавших под его наблюдение. Семьсот таких случаев были тщательно изучены им за время его самоотверженной работы в качестве практикующего врача и профессора медицины в Падуе. На восьмидесятом году жизни (1761) он изложил свои наблюдения в виде семидесяти писем, которые стали основой патологической анатомии: De sedibus et causis morborum per anatomen indagatis («О местах и причинах болезней, исследованных анатомией»). Здесь он дал классические описания блокады сердца, желтой атрофии печени и туберкулеза почек, определил клинические признаки пневмонии с затвердениями легких и внес значительный вклад в кардиологию. «Раздел об аневризме [аномальном расширении аорты, наполненном кровью], - сказал сэр Уильям Ослер, — остается одним из лучших, когда-либо написанных»; и «что может быть более правильным, чем его рассказ о стенокардии?» Теперь, как никогда раньше, очаг каждой болезни локализовался в болезненных изменениях конкретных органов. Под впечатлением от работы Морганьи больницы — без протеста со стороны церкви или государства — предоставляли ему и его помощникам трупы всех слоев общества, даже дворян и церковников; многие люди, желая продвинуть науку, изъявляли желание, чтобы их тела после смерти исследовал Морганьи. Он проводил эксперименты на животных, и опять-таки без протеста со стороны церкви. Он продолжал преподавать до девяностого года жизни. В 1764 году, в возрасте восьмидесяти двух лет, он, как сообщалось, был «бодр, как пятидесятилетний мужчина, и все еще работал без очков». Его ученики с гордостью провозгласили его «анатомическим принцем Европы» (anatomicorum totius Europae princeps). В 1931 году его родной Форли воздвиг ему памятник на площади, носящей его имя.

Его ученик Антонио Скарпа стал профессором анатомии в Модене в возрасте двадцати лет. Когда в возрасте тридцати шести лет (1783) он занял кафедру анатомии в Павии, то вместе со Спалланцани и Вольтой превратил этот университет в один из величайших в Европе. Его анатомические исследования уха, носа, стоп и нервов принесли ему мировую известность; его «Osservazioni sulle principali malattie degli occhi» (1801) в течение нескольких десятилетий оставался стандартным текстом по офтальмологии. Всего на год моложе Скарпы Феликс Вик-д'Азир изучал сравнительную анатомию птиц, четвероногих и человека; его результаты показали удивительное и детальное сходство в строении конечностей у людей и зверей, а также позволили поставить человека на его биологическое место. Он умер в возрасте сорока шести лет (1794), так и не завершив работу, в которой анатомия мозга достигла своего пика в XVIII веке.

В Великобритании два Хантера, родившиеся в Шотландии, добавили блеска шотландскому Просвещению своими работами в области анатомии и хирургии. Лекции Уильяма произвели революцию в преподавании анатомии в Лондоне, где этот предмет долгое время был затруднен из-за ограничений на доступность трупов. Он завоевал славу