все, что еще было придумано на эту тему; и мы цитируем его и сегодня как универсальное правило». Возможно, следует сделать некоторые выводы. Описание Бюффона лучше подходит для прозы, чем для поэзии. Оно более справедливо по отношению к «классическому», чем к «романтическому» стилю; оно соответствует традиции Буало и справедливо возвышает разум; но оно оставляет слишком мало места для Руссо, Шатобрианов и Гюго французской прозы, или для пленительной путаницы Рабле и Монтеня, или для трогательной, бесхитростной простоты Нового Завета. С трудом можно объяснить, почему «Исповедь» Руссо, столь бедная разумом, столь богатая чувствами, остается одной из величайших книг XVIII века. Истина может быть как фактом чувства, так и структурой разума или совершенством формы.

Стиль Бюффона был его стилем, одеянием достоинства для аристократической души. Только погрузившись в свои занятия, Бюффон забыл, что он был сеньором, а также ученым и писцом. Он спокойно воспринял множащиеся почести, увенчавшие его старость. В 1771 году Людовик XV сделал его графом де Бюффоном и пригласил в Фонтенбло. Ученые академии Европы и Америки предложили ему почетное членство. Он без смущения созерцал статую, которую сын воздвиг ему в Королевском саду. Его башня в Монбаре при жизни стала целью паломничества, не уступая Ферни Вольтера; туда Руссо приходил, преклонял колени у порога и целовал пол. Принц Генрих Прусский, которого Екатерина Великая не смогла принять, послал ему весточку, что считает его вторым после Ньютона.

Даже в преклонном возрасте он был статным и красивым — «тело атлета, — говорил Вольтер, — а душа мудреца»; Он выглядел, по словам Хьюма, не как литератор, а как маршал Франции. Жители Монбара обожали его. Бюффон прекрасно понимал все это, он гордился своей физической формой и внешним видом, дважды в день причесывался и пудрился. До семидесяти двух лет он обладал крепким здоровьем. Затем он начал страдать от камней, но продолжал работать и отказался от операции. Он прожил еще девять лет и умер в 1788 году. На его похоронах присутствовало двадцать тысяч человек. Спустя год после смерти его останки были эксгумированы и развеяны по ветру, а памятник снесен с лица земли революционерами, которые не могли простить ему, что он был дворянином, а его сын был гильотинирован.

2. На пути к эволюции

Ведомая таким мастером перспективы, терпения и прозы, биология стала переманивать все больше и больше студентов из математики и физики, которые в семнадцатого века держали в плену большинство ученых. Дидро, движимый всеми течениями своего времени, чувствовал что-то из этих перемен. «В данный момент, — писал он в 1754 году, — мы касаемся великой революции в науках. Судя по склонности, которую лучшие умы проявляют сейчас к моральной философии, литературе, естественной истории и экспериментальной физике, я осмелюсь предсказать, что еще через сто лет мы не досчитаемся в Европе трех великих математиков». (В 1859 году произошла кульминация современной биологии).

Новая наука была обескуражена своей первоначальной проблемой — происхождением жизни. Было предпринято множество попыток показать, что жизнь может возникнуть спонтанно из неживой материи. Множество микроорганизмов, обнаруженных с помощью микроскопа в капле воды, придало новую силу старой теории абиогенеза, несмотря на ее очевидное опровержение Реди в 1668 году. В 1748 году Джон Нидхэм, английский католический священник, проживавший на континенте, возродил теорию, повторив эксперименты Реди с другими результатами. Он сварил немного бараньей подливы в колбах, которые тут же закупорил и запечатал. Открыв колбы через несколько дней, он обнаружил, что они кишат микроорганизмами. Утверждая, что все живые микроорганизмы в бульоне должны были погибнуть при кипячении, а колбы были плотно закрыты мастикой, Нидхэм пришел к выводу, что в жидкости спонтанно зародились новые организмы. Бюффон был впечатлен, но в 1765 году Спалланцани, в то время профессор в Модене, повторил эксперименты Нидхэма и пришел к противоположному выводу. Он обнаружил, что кипячение настоя в течение двух минут не уничтожает все микробы, но кипячение в течение сорока пяти минут уничтожает их, и в этом случае не появляется никаких организмов. Споры продолжались до тех пор, пока Шванн и Пастер, по-видимому, не разрешили их в XIX веке.

Почти такие же загадки окружали процессы размножения. Джеймс Логан, Шарль Бонне и Каспар Вольф ломали голову над ролью мужского и женского элементов в воспроизводстве и задавались вопросом, как объединенные элементы могут — как им кажется — содержать в себе предопределение всех частей и структур зрелой формы. Бонне предложил фантастическую теорию emboîtement, или «инкапсуляции»: самка содержит зародыши всех своих детей, эти зародыши содержат зародыши внуков, и так далее, пока воображение не восстанет; наука тоже может обратиться к мифологии. Вольф, чье имя украшает Вольфовы протоки, защищал теорию Харви об «эпигенезе»: каждый зародыш создается заново из родительских элементов. Вольф предвосхитил зародышевую теорию формирования органов фон Бэра в книге De Formatione Intestinorum (1768), которую фон Бэр назвал «величайшим шедевром научного наблюдения, которым мы обладаем».

Является ли регенерация тканей формой размножения? Абрахам Трембли из Женевы в 1744 году поразил ученый мир экспериментами, которые выявили регенеративное упорство пресноводного полипа: он разрезал один на четыре продольные полоски, каждая из которых выросла в полноценный и нормальный организм. Он колебался, назвать ли полип растением или животным: он казался укорененным, как растение, но хватал и переваривал пищу, как животное; спекулятивные души приветствовали его как преодоление разрыва между растительным и животным миром в «великой цепи бытия». Трембли, как и биологи, пришел к выводу, что это животное. Его корчащиеся, ощупывающие щупальца заставили Реомюра назвать его «полипом», или многоногим. Мы знаем ее также как гидру — от легендарного чудовища с девятью головами; как только Геракл отрубил одну из них, на ее месте выросли две. В литературе гидра служила образцом стотысячной жизни.

Рене Антуан де Реомюр уступал Бюффону в биологии этой эпохи и значительно превосходил его в точности наблюдений. Получив образование врача, он оставил практику, как только обрел финансовую независимость, и посвятил себя научным исследованиям. Он чувствовал себя как дома в десятке областей. В 1710 году ему было поручено изучить и описать промышленность и промышленное искусство Франции; он сделал это с характерной тщательностью и дал рекомендации, которые привели к созданию новых и возрождению устаревших производств. Он разработал метод лужения железа, который используется до сих пор, и исследовал химические различия между железом и сталью. Эти и