Шрифт:
Закладка:
Ведь Бюффон принадлежит как к литературе, так и к науке, и только комплексная история может отдать ему должное. Редко какой ученый выражал свои мысли с таким величественным красноречием. Руссо, сам мастер стиля, сказал о Бюффоне: «Как писатель я не знаю ему равных. Его перо — первое перо своего века». Здесь рассудительный Гримм, хотя и был противником Руссо, согласился с ним: «По праву можно удивляться, читая рассуждения на сто страниц, написанные от первой до последней строки, всегда с тем же благородством стиля и тем же огнем, украшенные самой блестящей и самой естественной окраской». Бюффон писал как человек, освобожденный от нужды и облагодетельствованный временем; в его работе не было ничего поспешного, как часто у Вольтера; он так же тщательно работал над словами, как и над образцами. Как он видел лейбницевский закон непрерывности в вещах, так он установил его и в стиле, сглаживая каждый переход и упорядочивая все идеи в последовательности, которая делала его язык текучим, как широкий и глубокий поток. Если секрет стиля Вольтера заключался в быстром и четком выражении острой мысли, то метод Бюффона заключался в неторопливом упорядочивании обширных идей, наполненных чувством. Он чувствовал величие природы и превратил свою науку в хвалебную песнь.
Он вполне осознавал свое литературное чутье. Он с удовольствием читал своим гостям мелодичные отрывки из своих томов; а когда его избрали во Французскую академию, в день приема (25 августа 1753 года) он выбрал темой своего выступления не какое-нибудь чудо науки, а анализ стиля. Этот прославленный «Discours», по словам Кювье, «дал одновременно наставление и пример». Ибо сам по себе он был жемчужиной стиля. От всех, кроме французов, она скрыта в горах его работ, и до нас дошло лишь ее знаменитое, язвительное, загадочное суждение о том, что «стиль — это человек». Поэтому давайте разложим ее здесь и неторопливо рассмотрим. Его блеск притупляется в переводе, но даже в этом случае, хотя и жестоко синкопированный из-за нашей невежественной поспешности, он может украсить любую страницу. После нескольких вступительных комплиментов в адрес аудитории, среди которой было немало мастеров стиля, Бюффон продолжил:
Только в просвещенные века люди хорошо писали и говорили. Истинное красноречие… совсем не похоже на ту природную легкость речи, которая… дана всем, чьи страсти сильны… и чье воображение быстро…. Но у тех немногих, чья голова устойчива, чей вкус тонок и чье чувство изысканно, и кто, подобно вам, месье, мало считается с тоном, жестами и пустым звуком слов, — должны быть содержание, мысль и разум; должно быть искусство преподносить их, определять и упорядочивать; недостаточно поразить уши и привлечь внимание; нужно действовать на душу и трогать сердце, говоря с умом…. Чем больше содержания и силы мы придадим нашим мыслям с помощью медитации, тем легче будет воплотить их в выражении».
Все это еще не стиль, но его основа; оно поддерживает стиль, направляет его, регулирует его движение, подчиняет его законам. Без этого лучший писатель теряет себя, его перо блуждает без ориентира, выбрасывая на волю бесформенные наброски и диссонирующие фигуры. Какими бы яркими красками он ни пользовался, какие бы красоты ни рассыпал в деталях, он будет задушен массой своих идей; он не заставит нас чувствовать; его работа не будет иметь структуры…. Именно по этой причине те, кто пишет, как говорит, как бы хорошо они ни говорили, пишут плохо; а те, кто отдается первому огню своего воображения, берут тон, который они не могут выдержать…
Почему произведения природы столь совершенны? Потому что каждое произведение — это единое целое, потому что природа работает по вечному плану, который она никогда не забывает. Она в тишине готовит зародыши своего производства, она одним мазком набрасывает примитивную форму каждого живого существа; она развивает его, она совершенствует его непрерывным движением и в установленное время…. Разум человека не может ничего создать, ничего произвести, кроме как обогатившись опытом и размышлениями; его опыт — это семена его произведений. Но если он подражает природе в своей процедуре и своем труде, если он возвышается созерцанием до самых возвышенных истин, если он соединяет их, связывает их в цепь, образует из них целое, продуманную систему, тогда он создаст на незыблемом фундаменте бессмертные памятники.
Именно из-за отсутствия плана, из-за недостаточного обдумывания своей цели даже человек мыслящий оказывается в замешательстве и не знает, с чего начать писать; он воспринимает одновременно огромное количество идей; и поскольку он не сравнивал и не расставлял их по порядку, ничто не заставляет его предпочесть одни другим; он остается в недоумении. Но когда он составит план, когда соберет и расположит по порядку все основные мысли по своему предмету, он сразу и легко поймет, в какой момент ему следует взяться за перо; он почувствует, как в его голове созревают идеи; он поспешит воплотить их в жизнь, ему будет приятно писать, его идеи будут легко следовать одна за другой, его стиль будет естественным и легким; От этого удовольствия возникнет некая теплота, распространится по его работе и придаст жизнь его выражению; оживление возрастет, тон станет выше, предметы примут цвет, и чувство, соединенное со светом, увеличится и распространится, перейдет от того, что мы говорим, к тому, что мы собираемся сказать; стиль станет интересным и светлым…
Только те произведения, которые хорошо написаны, дойдут до потомков. Количество знаний, необычность фактов, даже новизна открытий не будут надежной гарантией бессмертия; если содержащие их произведения касаются мелких предметов, если они написаны без вкуса и благородства… они погибнут; ибо знания, факты, открытия легко унести и унести, и даже приобрести, попав в более умелые руки. Эти вещи находятся вне человека, но стиль — это сам человек [le style est l'homme même]; стиль нельзя украсть, перевезти или изменить; если он возвышен, благороден и возвышен, автором будут одинаково восхищаться во все времена, ибо только истина прочна и вечна».
«Это рассуждение, — говорит Виллемейн, — которым так восхищались в то время, кажется, превосходит
