— После такой аргументации решать Совету нечего — мы подчиняемся мнению планеты!

Сплошное сияние зеленых огней в «зале» было ответом на слова председателя. Тот продолжал:

— Если жизнь у тормансиан так трудна, как считают Кин Рух и его сотрудники, тем более мы обязаны поспешить. Но! Напоминаю еще и еще раз: мы не можем применять силу, не можем прийти к жителям Торманса ни карающими, ни всепрощающими вестниками высшего мира. Заставить их изменить свою жизнь было бы преступлением, и потому нужен совсем особый такт и подход в этой небывалой экспедиции…

— Стоп! — крикнул уверенный голос режиссера. — Снято!

Я отмер, и вернулся в пятый период ЭРМ…

Вторник, 14 октября. День

Лондон, Ист-Энд, Эммет-стрит

Сюда, в район бывших доков, даже полиция не заглядывает. А нынче особенно — арабы, индийцы и африканцы облюбовали здешние места. Белые «сахибы» для них — добыча.

Черномазые и самого Хазима задирали, но стоило отметелить негра-здоровяка, «державшего» Миддлсекс-стрит, как мигранты прониклись к нему почтением. Хорошо ничего не бояться…

Босниец дернул губами в усмешке. Так уж вышло, что черные и цветные нынче по его сторону баррикад. А вот белые англичане…

Ну да, нищих и обездоленных среди них полно, однако жалости все эти «островитяне» не вызывают. Что, тутошние старики замерзают зимой? Молодежь спивается? Феминистки вытравляют в себе всё женское? А наплевать! Так им и надо.

Нет, он не злорадствует, отнюдь. Просто все эти подданные Соединенного Королевства — отцы и матери его врагов, их братья и сестры. Те, кто постарше, сами когда-то причиняли зло людям в чужих землях, а младшие готовы легко и просто отринуть понимание с милосердием, творя гнусности в стиле «трех Б» — безнаказанно убивать безоружных с безопасного расстояния…

«Да и черт с ними, со всеми!»

…Татаревич выглянул на улицу в грязное окошко — пусто. Руки, конечно, чесались — взять, да и отмыть стекла! Только вот к чему выделяться? Чтобы потом светиться? «Будь, как все» — главный принцип тутошней жизни.

Хазим порылся в рассохшемся комоде. Под тряпьем нашлись хрустящие пачки бумажек с портретом королевы.

Нормально! Даже на сердце потеплело…

…Когда к нему прибежал радостный, почти счастливый Ахмет и выпалил, что русские им помогут, Хазим сначала не поверил.

Зачем русским ввязываться в опасную авантюру? Бехоев долго его убеждал, что в Советском Союзе своих не сдают, а врагов не прощают, пока не разозлился. Хлопнул дверью и ушел.

А на другой день, когда Татаревич опять, в который уже раз остался без работы, и брел в районе Уайтчепел, с ним поравнялся невозмутимый человек малоприметной наружности с «дипломатом» в руке.

«Хазим?» — обронил он.

«Ну?» — буркнул босняк.

«Меня зовут Брюс, Эндрю Брюс, — сказал незнакомец, щурясь безмятежно. — В этом чемоданчике — сто тысяч фунтов стерлингов. Мы разделяем ваши чувства и оправдываем ваши цели… Сейчас свернем в переулок — и заберёте „атташе-кейс“. Кстати, передайте товарищу Бехоеву, что дело против него закрыто».

Татаревич шагал, как заводная кукла, мало что соображая. Послушно свернул в узкий проулок — и ухватился за теплую ручку чемоданчика. Русский неспешно удалялся, а Хазим не знал, что и думать.

Прибежал домой, торопливо щелкнул замками… Ее королевское величество холодно глянула с пухлых пачек, обтянутых тонкими резинками…

Часа два Татаревич искал «товарища Бехоева». Притащил надутого друга домой — и сунул ему деньги.

«Да ладно… — забурчал Ахмет, отходя. — Что тюрьма не светит, это хорошо, конечно. Только ни в какую Россию я не вернусь. По крайней мере, пока не завершим наше общее дело здесь! Между прочим, на меня тоже вышли… Велели ждать подарков!»

Лязг замка и грюканье засова развеяли воспоминания.

— Ахмет, ты?

— Я, я… — глухо донеслось в ответ.

Бехоев затопал по скрипучим ступеням.

— Хазим, подарочки! — выдавил он, еле сдерживая восторг. — Пошли смотреть!

* * *

В арендованном гараже стояли рядком четыре миномета Л16.

— Восемьдесят один миллиметр! — задыхаясь, бормотал Ахмет. — Разбираем на ствол, опорную плиту, двуножник с прицелом — и грузим! А у нас как раз четыре пикапа! Минимальная дальность стрельбы — сто метров… А вон — гляди! Только руками не трогай!

Хазим, чувствуя, как колотится сердце, присел перед пластиковыми ящиками, набитыми оперенными тушками мин.

— Не принюхивайся, — криво усмехнулся Бехоев, — не учуешь. Боеприпас тоже здешний, заряженный на базе «Портон-Даун». Видать, «томми» потеряли нечаянно, хе-хе… А вон те — видишь? — болванки. Будем на них мужиков тренировать! По три человека на миномет. Четыре расчета… «Учебку» устроим, чтоб с одного залпа цель накрывали!

— Нормально… — вытолкнул Татаревич и, уперев руки в колени, встал. — Знать бы еще, где и когда бить по той цели…

— Нам сообщат, — голос Ахмета был негромок, но тверд.

— Ты… это… — закряхтел Хазим. — Прости, что ли… Ну, не привык я доверять! Понимаешь?

— Понимаю, — усмехнулся Бехоев. — Только русские… Мы народ особенный. Нам верить можно. Мир?

Он протянул руку, и Татаревич с чувством пожал ее.

Глава 7

Среда, 15 октября. День

КНДР, Раджин, база ВМФ СССР

В пути Соню Динавицер радовало всё! И в первую голову — долгожданная свобода от маминой опеки. Папа, тот привык еще со школы справляться с вечными поучениями «домоправительницы» — характер у него такой, легкий, необидчивый. А вот Соне приходилось куда труднее.

Сколько горьких детских слез впитала ее подушка… С тем не гуляй, туда не ходи, это тебе еще рано смотреть…

И даже голос на маму не повысишь — она же по доброте своей воспитывает семью, кормит, заботится, создает уют. Ну, любовь у нее такая, принципиальная!

И в Шереметьево мамулька плакала, некрасиво кривя лицо: как же это ее кровиночка, ее любимая доченька — и улетает так далеко? На край света!

А доченька вся уже была там, на берегу Тихого или Великого…

Восторги начались сразу после регистрации и посадки — до самого Хабаровска ей лететь на сверхзвуке!

Чтобы охватить взглядом стремительный очерк «Ту-244», надо было задирать голову. Острый нос авиалайнера не изгибался по-гусиному, как у «Ту-144», а гордо прямился, всегда готовый пронзить облака — летчики всё отлично видели на обзорных экранах.

Загремели могучие двигуны, и триста двадцать пассажиров вжало в мякоть кресел. А у триста двадцать первой пассажирки буйно колотилось сердце — то, к чему она готовилась, к