Старушка горько усмехнулась и покачала головой.

— Времена тогда были совсем другие…

— Чирр, чирр! — словно поддакнул ей Марви из клетки.

Болтовня за соседними столиками стала громче, и Сэнтаро с Ваканой придвинулись к Токуэ-сан, чтобы лучше ее расслышать.

— Потом оба брата наконец-то нашли работу. А мы с младшей сестричкой помогали крестьянам в полях. И когда уже появилась надежда, что все мы как-нибудь выживем и жить станет хоть немного легче… вдруг… ни с того с сего… у меня на ноге, чуть выше колена, появилась красная опухоль.

Токуэ-сан показала на свою правую ногу.

— Очень долго я не могла понять, что это такое… Мама начала волноваться, послала меня к доктору в ближайший городишко. Но оказалось, что и доктор ничего подобного не встречал. Дал мне каких-то лекарств да отпустил обратно. Но опухоль все росла, а вскоре еще и ступни стали неметь. Иголкой колешь, а боли не чувствуешь. Тут-то и выяснилось, что дело плохо. Доктор уже сам вызвал меня к себе на прием, и мама с братьями поехали вместе со мной…

Пока она говорила, Марви совсем освоился в окружающей обстановке и начал выдавать трель за трелью. Люди за столиками все чаще оглядывались на нас, а некоторые даже спрашивали: «Это у вас канарейка?» — и Токуэ-сан то и дело прерывала рассказ, давая Вакане отозваться на их расспросы.

— А доктор велел мне перебираться сюда, в «Тэнсеэн», — продолжала она. — Мне самой ничего не объясняли, хотя мама с братом, похоже, знали, что со мной происходит… И дальше уже был полный кошмар. Я должна была переехать из своего городка на окраину Токио. Для начала мы вернулись домой, и мама устроила прощальный семейный ужин из последних запасов еды. Ту яичницу я запомнила на всю жизнь. Невиданная роскошь по тем временам. Сестричка даже запрыгала от восторга, но тут же поникла, увидев, что мама плачет. А брат объявил, что у меня болезнь, которую дома не излечить, и все должны быть готовы к тому, что в ближайшее время я домой не вернусь. А я, помню, весь тот ужин старалась всем улыбаться, хотя у самой, конечно, кусок в горло не лез…

— Но названия болезни вам так и не сказали? — уточнил Сэнтаро.

— Ну, в общем… вслух — не сказали. Но я и сама уже догадывалась, что это, просто никак не хотела поверить. А на следующее утро мы с братом отправились в путь.

— А ваша мама? — тут же спросила Вакана.

— Мама провожала нас до станции. Все плакала и просила прощения. Той ночью она почти не спала, потому что шила мне новую блузку. Где она достала тот белый трикотаж — ума не приложу. Ничего подобного я не носила уже очень давно… да нет, пожалуй, вообще никогда. Но даже обрадоваться этому не могла. Мысль о том, что сейчас я расстанусь с семьей надолго, просто сводила меня с ума. В той новой блузке я пришла на станцию, и мы с мамой долго плакали в обнимку на перроне. Второй брат с сестричкой провожать меня не пошли. Простились со мной в дверях, когда я выходила из дома, — и больше я никогда их не видела. Сестричка ревела не переставая. Я тоже всхлипывала, но повторяла ей, что все будет хорошо, что я скоро вернусь… А потом мы с братом сели в поезд и отправились в Токио. Ехали всю ночь. И когда сошли на перрон, брат наконец сообщил мне, что у меня, возможно, проказа. А значит, ему придется оставить меня здесь, и…

Не договорив, Токуэ-сан уперлась взглядом в столешницу и зажмурилась. А затем, достав кривыми пальцами очередную салфетку, промокнула глаза и нос.

— Сколько же вам тогда было лет? — спросил Сэнтаро.

— Четырнадцать… — коротко ответила Токуэ-сан и протяжно высморкалась. — Здесь меня сразу очень дотошно обследовали. Засунули в дезинфицирующую ванну. А потом отобрали у меня все, с чем я приехала. Уничтожили все мои личные вещи, всю одежду. Рыдая, я умоляла медсестер оставить хотя бы блузку, которую сшила мне мама. Но мне сказали — нельзя, таковы правила. Тогда я попросила отдать эту блузку моему брату, который привез меня, чтобы он увез ее обратно домой. Но мне сообщили, что брат уже уехал. Что никого из моих близких вокруг уже не осталось. И что теперь мне придется сменить себе имя и фамилию… Когда мне сказали все это, я еще долго плакала и кричала: за что мне все это? Почему такое творится со мной? Ведь я уже понимала, что будет дальше. Что всех, кто однажды заболел, общество отторгает навеки. До этого, когда я видела прокаженных, они казались мне очень страшными. Но мне и в голову не приходило, что такое может случиться со мной…

Старушка снова умолкла.

— А что же случилось с блузкой? — тихо спросил Сэнтаро.

— Мне ее не вернули. Блузка, сшитая мамой, сгинула навсегда. Вместо моей одежды мне выдали парочку полосатых больничных костюмов. И велели обращаться с ними бережно, потому что новые выдадут только через два года. А мне-то самой было всего…

— Току-тян… Току-тян… — прозвучало вдруг откуда-то из-за спины Сэнтаро. Голос был женский, тихий и совсем слабый. Но Токуэ-сан, заслышав его, тут же прервалась на полуслове и подняла голову.

— Ты занята, Току-тян? Не отвлекайся… — продолжал голосок. — Я просто оставлю это здесь и пойду…

Обернувшись, Сэнтаро с Ваканой увидели пожилую женщину. Болезнь обошлась с ее внешностью куда суровее, чем с Токуэ-сан. Лицо ее было деформировано полностью, а нижняя губа свисала, обнажая старческие десны.

Не представляя, как себя повести, Сэнтаро и Вакана в знак приветствия склонили шеи.

— Добрый день! — улыбнулась женщина. — Меня зовут Морияма. Мы с Току-тян подружки. Всю жизнь готовим сласти в четыре руки.

— Правда? Токуэ-сан очень помогала нам в последнее время.

— Серьезно? Так вы и есть — господин Дораяки?

— Кто? Ах да… Он самый!

— Эх! А я ведь тоже мечтала у вас поработать… Удачи!

Сказав так, она положила на их столик пластиковый пакет — и, по-прежнему улыбаясь, вышла из магазина.

В полупрозрачном пакете угадывался небольшой сверток из фольги.

— Если не против, можно открыть и попробовать, — предложила Токуэ-сан. — Выпечка у Мори-тян