Неделя отпуска была занята различными хлопотами, но он каждый день бывал на кладбище. Могилы всегда выглядели так же, как и накануне, только цветы постепенно увядали. О Жене в полиции по-прежнему не было никаких известий. Ловенецкий так и не мог решить для себя, считать ли её умершей, или живой. Иногда, просыпаясь утром, ему казалось, что его сестра жива, ещё пара минут – и она робко постучится в двери. В течение дня оптимизм сменялся чёрной хандрой, и в уверенности, что больше никогда не увидит Женю живой, он не находил себе места. Сестра как будто зависла между двумя мирами, не находя надёжного пристанища ни в одном из них, но в церкви он ставил свечку во здравие, цепляясь за это, как за последнюю надежду.

Вечером последнего дня он отдал один комплект ключей душеприказчику и сел на поезд. Путь его в обратном направлении повторился, только теперь поезда, везущие раненых, не были ему попутны. За эту неделю он совершенно не следил за новостями с театра военных действий, а выкрики уличных разносчиков газет оповещали о столь чудовищных потерях всех воюющих сторон, что в прифронтовой полосе не должно было остаться ни одного живого человека.

Вернувшись в полк, он ужаснулся, увидев пополнение. Большинство составляли люди старше сорока, давно забывшие военную науку, не знакомые с современной техникой, запуганные и безучастные. Ловенецкий понимал, что после первого же серьёзного дела полк придётся отправлять на переформирование. За то короткое время, оставшееся до отправки на фронт, Ловенецкий постарался хоть как-то обучить своих новобранцев основам современного боя.

Солдатами они были плохими, зато отличными хозяйственниками. Ловенецкий просто залюбовался землянками, которые построили его подчинённые. Даже во время сильных осенних дождей в них будет сухо, тепло и удобно. Но до затяжных дождей ещё далеко. С наблюдательного пункта Ловенецкий в бинокль рассматривал предместья Варшавы, подёрнутые дымкой на востоке. На западе, также в туманной дымке, можно было рассмотреть передние линии немецких укреплений.

Теперь ему некому было писать письма. Начал вести дневник, чтобы хоть чем-то отвлечь мозг от окопной рутины периода затишья. В детстве он представлял войну другой – в дыму и огне, с криками «ура» полки и батальоны бегут в штыковую атаку, эта же война превратилось в сплошное выжидание и скуку. Неужели, думал Ловенецкий, всем этим десяткам тысяч людей не надоело сидеть, скрючившись, в окопах и землянках, вдыхая вонь собственных испарений? Не лучше ли одним стремительным рывком покончить с этим мучением? Смерть родителей и Жени перевернула его мировоззрение, к возможности собственной гибели он относился теперь без страха, рассматривая её как безусловный и предопределённый факт. Предстояло большое сражение, ведь такие массы солдат, скопившиеся в окопах, не могут просто разойтись по домам, неведомая и необъяснимая сила швырнёт их навстречу врагу.

Сам он не страшился смерти, но она не приходила, каждый раз выбирая другую цель, в которых не было недостатка. Ловенецкий без особого ужаса смотрел на то, как в братские могилы стаскиваются сотни тел, а машущий кадилом священник скороговоркой читает «Живый в помощи».

Он навсегда запомнил первого убитого им человека, щуплого немца в покрытом драным чехлом пикельхельме, вскочившего на бруствер прямо перед Ловенецким. Долю секунды они смотрели в глаза друг другу, поражённые известной армейской болезнью многих хорошо воспитанных людей, главным симптомом которой является невозможность выстрелить в живого человека, пусть даже он и носит вражескую форму. Ловенецкий справился с приступом быстрее и выстрелил немцу в лицо из нагана, ничего при этом не почувствовав.

Размышляя об этом после боя, он не понимал, почему не испытал никаких эмоций, ни страха, ни ненависти, ни раскаяния. Винтик одной военной машины расправился с винтиком другой. Ловенецкий понимал, что выхода у него не было, промедлив, он наверняка был бы убит немцем, просто раньше он считал, что, застрелив человека, пусть и врага, он будет испытывать хоть какие-то угрызения совести. Удивление вызывало, как быстро молодой интеллигентный человек, выбравший сугубо мирную профессию топографа, превратился в безэмоционального убийцу.

Очень скоро русской армии пришлось оставить Польшу. Ловенецкий гадал, на каких рубежах им придётся остановиться. Не имевшая орудий и снарядов армия откатилась к Минску, и Ловенецкий опять очутился на знакомых улицах. Нельзя сказать, что за время его отсутствия сильно изменился в лучшую сторону, хотя людей на улицах стало ощутимо больше.

– Этому городу не помешает хороший пожар, – сказал Кунгурцев, мрачно глядя на скопление деревянных хат Татарской слободы.

– Если продолжим отступать… – начал Ловенецкий, но замолчал.

Минск удержать удалось, фронт передвинулся к Барановичам. Кунгурцев назначил Ловенецкого начальником команды разведчиков, и следующие несколько месяцев превратились в череду коротких вылазок на вражескую территорию, ночных схваток и долгих периодов бездействия. «У разведчиков хотя бы оружия в достатке», – думал Ловенецкий, глядя на прибывшее в полк безоружное пополнение. Их наспех вооружали собранными на полях сражений трофейными винтовками. Со снарядами тоже была беда, особенно для тяжёлых орудий.

Из тыла доходили отрывочные сведения о дороговизне, спекуляциях, неспособности власти справиться с растущим в обществе напряжением. Солдаты, особенно из крестьянской и рабочей среды, роптали. Ловенецкий уже без удивления слышал абсурдные слухи о прямом проводе между Гатчиной и немецким генштабом, о продажности двора и связи Распутина с императрицей, о слабости и растерянности императора.

Будучи в Могилёве по делам службы, он несколько раз видел царя в Ставке. Небольшой щуплый человек с усталым лицом вызвал у него лишь чувство жалости, несообразности высокого титула императора и заурядной внешности чиновника средней руки.

В окопах Ловенецкий по-прежнему искал смерти, вызывая эти лишь расположение начальства и уважение солдат, считавших его заговорённым. Смерть всё не приходила, он даже ни разу не был ранен, к его собственному недоумению. Быть может, это его родители и, может быть, уже добравшаяся до рая сестра защищали его.

Февральскую революцию он встретил без особого энтузиазма. Только слепой мог не видеть того, что государство в его существующем виде идёт к катастрофе, но только неисправимый оптимист мог думать, что ситуация способна быстро измениться в лучшую сторону. Ловенецкий не был оптимистом, он с ужасом наблюдал ускорившийся распад дисциплины и всеобщее разложение воинских частей, какие-то непонятные комитеты из полуграмотных солдат, возглавляемые некомпетентными агитаторами и горластыми пораженцами. Где-то по слухам, солдаты расстреляли нескольких офицеров, дезертировали целые части вплоть до рот и батальонов, оставшиеся вовсю братались с немцами.

Не желая участвовать в этой вакханалии умопомрачения, Ловенецкий подал рапорт об увольнении, и уехал в родной город, собираясь немного отдохнуть.

На родине его встретила обстановка, ещё