Он прилёг на койку и разрезал конверт первого письма. Он решил читать их в хронологическом порядке, от самых первых к последнему. Письма позволили ему окунуться в давно забытую домашнюю атмосферу, иногда ему казалось, что он слышит голоса родителей или сестры в коридоре за дверью. Он и не думал, что может настолько скучать по дому. Он уезжал надолго и раньше, но дни, заполненные учёбой или занятиями, которые были ему по душе, не вызывали такой тоски по дому. Даже находясь на практически занятиях, на много сотен вёрст дальше от дома, чем он находился сейчас, в его сердце не было такой щемящей печали, как у забытого всеми щенка. Письма были написаны рукой сестры, только мама иногда добавляла в конце письма несколько строк для него своим каллиграфическим почерком. Почерк Жени был не так хорош и удобочитаем (и чему только учат в её институте, думал Ловенецкий), но главным в письмах было настроение радости и покоя. Уже засыпая, Ловенецкий чувствовал, что в полусне улыбается помимо своей воли.

Он подыскал себе небольшую квартиру на Александровской, недалеко от духовной семинарии и православного кладбища, крестов из его окна видно не было, зато были видны деревья, маленький клочок зелени в этом пыльном и грязном городе. Квартира – это всего лишь одна комната на втором этаже, без кухни, но зато с небольшой ванной. За небольшую доплату Ловенецкий получал завтрак и ужин в общей столовой на первом этаже. Так у него появился свой собственный адрес, который он не без гордости выводил на конвертах. Переезд не занял много времени, все вещи Ловенецкого уместились в одну повозку, предоставленную Кунгурцевым, да и езды от штаба вышло не больше пятнадцати минут. У него появился ещё один символ самостоятельности – ключ от квартиры, с бородками причудливой формы, тяжёлый и холодный. Первый вечер в новой квартире Ловенецкий отметил лёгким ужином в кафе, где не он без опаски заказал бутылку шампанского, которую растянул до конца ужина, рассеянно глазея на публику в зале. К счастью, никаких последствий наутро он не ощутил, представ перед лицом начальника штаба свежим и подтянутым.

Кунгурцев нашёл ему новое задание, почти по специальности – привести в порядок архив с картами, которые штаб полка регулярно на протяжении многих лет получал из штаба округа. Руки до них доходили лишь во время учений, в остальное же время они пылились в архиве, пока на старые карты не ложились альбомы с новыми.

Ловенецкий получил в помощь двух солдат рахитичного вида, которые бестолково, но старательно выполняли его указания. Ловенецкий задумал каталогизировать архив, задача сложная, но не невыполнимая. Он потратил уйму времени на заполнение каталога и на вырезание и надписывание карточек, но зато теперь карта Туркестана, буде она понадобится, не затеряется среди карт Архангельской губернии, как часто бывало раньше.

Эта работа тоже заняла какое-то время, по её завершении Кунгурцев предложил Ловенецкому занять место заместителя командира в одной из рот пехотного полка. Ловенецкий отказался сразу, не думая, чем, кажется, задел начальника штаба.

– Я буду просить о переводе, если для меня не найдётся должности по специальности, – сказал Ловенецкий.

Кунгурцев ничего не ответил, лишь покачал головой.

Днями Ловенецкий просиживал в штабе, где для него иногда находилась скучная бумажная работа, а вечерами гулял по городу или сидел в кафе. Письма из дома оставались самыми значительными событиями в его жизни. Он не избегал офицерского собрания, но алкоголем больше не злоупотреблял.

Ближе к осени он наконец-таки смог использовать свои профессиональные навыки, в составе комиссии он участвовал в картографировании укреплённых районов и крепостей. Ему опять вдоволь пришлось поездить по округу, но на этот раз уже занимаясь любимым делом. Нанося линии на карту, Ловенецкий удивлялся, до чего же неточны карты старые, и, случись воевать на этой территории, это доставит командирам массу проблем.

Всю зиму Ловенецкий провёл в кабинете, выверяя и упорядочивая начерченное летом. Часто засиживался допоздна, обстановка в Европе накалялась, он торопился поскорее закончить работу. В тишине кабинета думалось и работалось легко, война казалась глупой и невозможной, как мстительная фантазия обиженного ребёнка. Жизнь двора, политические дрязги, терроризм, народные волнения происходили где-то далеко-далеко. Единственное, что доставляло Ловенецкому неудобство – столичные литературные журналы доходили с опозданием.

На Рождество он съездил в отпуск домой. После долгой разлуки он с удивлением заметил, что родители ещё больше постарели, и, по сравнению с его воспоминаниями, выглядели более тускло. Женя же, наоборот, наяву выглядела более живой и яркой, превратившись в красивую молодую девушку. Весь отпуск он старался никуда не выходить, почти всё время проводя с матерью и Женей. Он сам не ожидал от себя подобной сентиментальности.

Вернувшись после отпуска, он опять принялся за работу в картографической комиссии. Ему так часто приходилось бывать по делам в штабе округа в Вильне, что он подумал, а не перебраться бы ему туда хотя бы до осени, когда предстояло завершить работу, но решил остаться в Минске.

Он принял решение обратиться с просьбой о переводе в какой-нибудь другой округ, когда работа здесь завершится, и чем дальше, тем лучше. Он едва перенёс эту снежную зиму, проведённую им в архивах и кабинетах, глядя в чертежи, выполненные другими. Бородатые семинаристы, которых он видел из окна, выглядели спокойными и довольными, в их жизнях им самим всё было понятно. Ловенецкий так и не научился жить с чувством внутреннего разлада, и только наступление весны и выезд на съёмку отвлёк его от грустных мыслей.

Почти всю весну и начало лета он провёл в разъездах, иногда в одиночку, иногда с другими топографами, часто попадая в столь глухие места, о существовании которых в европейской части империи он не мог даже помыслить. Письма из дома он получал по-прежнему, пачками, когда оказывался в пределах досягаемости почтовой службы. В газетах, получаемых также от случая к случаю, он пролистывал первые страницы с политическими новостями, больше следя за приготовлениями к экспедиции Шеклтона, раздумывая, а не написать ли самому письмо с просьбой об участии. Он ненавидел кричащие заголовки газет, запугивающие и ужасающие, считая, что у монархов достанет здравого смысла избежать общеевропейской мясорубки.

Лето стояло необычайно жаркое, лесные пожары преградили Ловенецкому путь к следующему месту съёмки. На затянутом лёгкой дымкой перроне стоял ощутимый запах гари. В станционном буфете только и было разговоров об опасности пожара для близлежащих деревень. Ловенецкий присел на свободную лавку со стаканом тёплой сельтерской воды и осторожно отпил,