за сестру вашу… Я его понимаю, у самого пять сестёр.

— За нашу сестру? — удивился Бер, а потом, поняв, поторопился объяснить: — Нет, Умила — моя сестра, не его.

— Тебе он брат, а ей нет? — не понимая, как такое возможно, нахмурился Ратмир.

— Ну, мне он брат по духу, — замялся Волот, не зная, как объяснить их запутавшиеся семейные узы, — названный брат.

— Отчего тогда его Демировичем кличут? — забыв про боль, выдавил юноша.

— Он с малолетства обучался у моей матери, опосле у отца, — подбирая слова, объяснял Волот. — Так получилось, что с нами завсегда жил… Дружина, почитай, вся из Камула, все знают, что Баровит стараниями отца мого лучшим в ремесле нашем стал. Посему по-дружески Демировичем кличут, оттого, что отец его таковым воспитал, аки родное чадо… Понимаешь? А так все знают, что он Азарович… Мы Баровита родным считаем, посему братом зовём, а отец — сыном.

Округлив глаза, Ратмир не сразу смог сказать что-либо.

— А-а-а-а, — выдавил он, — ну, тогда ты зря про «пущай подбивает» сказал.

— Отчего?

— Оттого, что он сам их к ней подбивает, — похлопав удивлённого витязя по плечу, Ратмир улыбнулся. — Благодарю за помощь, могучий Бер. Да поговори ты с Баровитом, покамест он ещё кого-нибудь из-за Умилы не поколотил.

* * *

В вечерней дымке у берега залива мирно покачивались рыбацкие лодки. Низенькие дома, словно грибы на поляне, покрывали равнину. В воцарившейся тиши можно было различить голоса дружинников, задорные мелодии. Но всё это осталось позади, лишь тёмная гладь Золотого Рога пленила взор. Остановившись посреди небольшой поляны, Баровит опустился на сизую траву, провёл ладонями по колкой бахроме. Шумно выдохнув, сжал прохладные травинки, закрыл глаза. Гнев сотрясал душу, бил в виски. Баровит понимал, что не должен давать ему волю, не должен идти на поводу у слабостей. Но сделать с собой ничего не мог. Пытаясь успокоиться, витязь думал о возложенной учителем ответственности… о возложенных надеждах отца. Баровит не мог его подвести, не хотел. Нужно быть опорой, стеной, лучшим. Но как таковым стать, если гнев берёт верх над разумом, если чувства указывают свою волю? Сжав голову, чтобы она не разлетелась на части от обилия противоречивых мыслей, Баровит уставился на серебристую рябь залива.

Он не знал, сколько времени просидел, смотря в одну точку. Торопливые шаги разбили царящую тишь, приковали к себе внимание. Вскоре тяжёлые руки легли на плечи, родной голос коснулся слуха:

— Вот ты где.

— А? — вырвавшись из омута мыслей и чувств, прохрипел Зорька. — Ага.

— Объясни, что с тобой, — усаживаясь рядом, сказал Волот, не желая ходить вокруг да около.

— Кабы я сам знал, — скривился Баровит.

Сжав его плечо, Волот повернул друга к себе, заставив посмотреть в глаза.

— А ты попробуй. Всё, что на душе лежит, все думы. Знаешь ведь, что пойму тебя, не осужу да не посмеюсь.

— Умила, — начал Зорька и сразу запнулся. — Она всегда была дорога сердцу моему, да сейчас весь мир меркнет, лишь стоит ей в очи взглянуть. Сколько помню себя, она всегда рядом… ласковая, аки котёнок, сам знаешь. Завсегда обнимет, поцелует… Токмо теперича рук её боюсь, молнией ласка её стала.

— Отчего? — тихо, чтобы не спугнуть сбивающиеся мысли, спросил Волот.

— Не знаю, — вновь сжав виски, прохрипел друг. — В очи её смотрю — оторваться не могу, со стороны любуюсь — не нагляжусь. А коснётся руки моей, так дрожь плоть сотрясает… Не могу совладать с тем, посему лишь пугаю Умилу. Сторонится она меня, оттого душа плачет.

— Люба она тебе, — подытожил Волот, — не аки сестра, аки млада. Токмо она-то тебя другом знает, братом. Сможет ли Умила на любовь твою ответить?

— Даже думать о том не желаю, — сжавшись, прохрипел Зорька. — Что делать стану, коли Умила от меня отвернётся? Да как скажу ей о том? Навечно её потеряю, а так хоть сестрой рядом будет.

Волот заметно помрачнел, закрутился, поджав под себя ноги. Думая о чём-то, молча смотрел на поникшего друга.

— А коли ты ей по сердцу? — лукаво прищурившись, спросил он. — Коли сможешь в ней любовь разжечь? Поженитесь, чад народите. Будут они по хоромам нашим бегать, вуем* меня кликать. Ох, отрадно оттого мне б было!

Посмотрев на улыбающегося Волота, словно на сказателя баек и небылиц, Баровит скривился.

— Брат, я руки её коснуться боюсь, какие чада? — ухмыльнулся он.

Навалившись на его плечи, Волот тряхнул друга, обнял.

— Малые, красивые — не в тебя, в Умилку — шустрые да весёлые! Станет им отец наш сказки на ночь сказывать, тебе дружину предаст да нянькаться будет. Умила пироги печь научится, будет по хозяйству хлопотать.

— М-м-м, — недоверчиво протянул Баровит, изогнув бровь, — ну а ты? Самому-то ведь скоро жениться.

— Тоже мне скоро, — отмахнулся Волот, — два лета как-никак. Ну а как срок придёт, женюсь. Там уж чада народятся, с твоими расти будут, все вместе, дружно, одной семьёй. Всё аки положено — бабы по дому хлопочут, старики — малых нянчат, а мы на охоту да в походы.

— Вот так просто? — ухмыльнулся друг. — Думаешь, семья сама по себе строится?

— Отчего нет? — пожал плечами Бер.

— Ну, Волот, — рассмеялся Баровит, — завсегда у тебя всё проще пареной репы.

— А у тебя завсегда сложней, — заметил Волот. — Иной раз лучше на поводу у сердца пойти, чем душу себе рвать. Покамест ты шаг первый не сделаешь, не узнаешь, напрасны твои сомнения были али нет… Полегчало тебе, брат?

— Полегчало, — кивнул Зорька.

— Отчего сразу мне не открылся?

— Оттого, что дурак, — улыбнулся Баровит, — думал, сам управлюсь.

— Забывать ты стал, что мою силу своей обратить можешь, лишь слово сказав.

— Помню о том, — обняв его, сказал Баровит, — тревожить тебя не хотел.

— Не хотел он, — фыркнул Волот, — а так всех встревожил, меня да Умилу… Ты найди слова для неё, брат, найди.

_____________________________________________________________________________

Гудок* — старинный русский струнный смычковый музыкальный инструмент.

Верченье* — мясо, дичь, рыба, субпродукты, приготовленные на вертеле.

Вуй* — дядя по материнской линии, брат матери.

08. Стремление

Угольно-чёрные тучи тянулись по сапфировому небу, поглощая пламя зари, закрывая очертания луны. Сумрак Нави заполонял округу, смолой цеплялся за сплетённые кроны, крыши дозорных башен. Факелы вспыхнули в Кийском остроге намного раньше, чем обычно. Дружинники готовились к грозе: крепче запирали стойла, уносили с улицы сёдла и сохнущую одежду. Воевода медленно вышел из своей избы, тяжело опустился на скамью. Каждый час с той ночи, что едва не оборвала его жизнь, Аким чувствовал, как силы иссякают. Он спал беспробудно весь день, но с наступлением вечера