Шрифт:
Закладка:
— Пф-ф, — горестно ухмыльнулся Демир, — по-твоему, мне на бой надобно выходить, лишь тебя с Волотом да Умилкой спрятав?
Баровит резко ухватил воеводу за руку, сжал, словно ища спасение.
— Я о том по первости не думал, да стоило деду-Акиму Умилу в дружину позвать, а с ней Радмилку в придачу, как тревога закралась в душу. Когда испытания Умила проходила, помнишь? Когда её полуживую Волот из ямы* вытащил да на поле вывел, я дышать не мог — думал, от неё Вако места мокрого не оставит. А она, измученная, мужика в бою одолела… дружинника одолела! Я горд за неё был, токмо она с той поры, силу свою почувствовав, на ворога в числе первых бросается… будто мне Волота мало, тот завсегда один в поле воин.
— Тоже мне! — сорвался воевода. — Да я первыми сединами на твоём посвящении обзавёлся, опосле Волот с девками добавили. Что ж, теперича мне в скит уйти али всем нам в пахари податься? Ты ещё всплакни!
— Отдай меня в другую дружину, — выдал Баровит. — Я тебя не посрамлю.
— Аки воевода я держать тебя не могу, да аки отец согласия на то не дам, — осёк Демир, но, смягчившись, добавил: — Сынок, тревожится за родных каждый, кто душой жив. В том худого нет. Да то страх, а страх — слабость, посему умей с ним бороться. Не должен он мысли твои путать. То не придёт сразу, то битвами многими закаляется.
Отпустив руку воеводы, Баровит вновь погрузился в мысли, буравя взглядом земляной пол.
— Привыкай, медвежонок, — нарушил молчание Демир, — то лишь начало твого пути.
— Пути к чему? — насторожился витязь.
— Видел сон я давеча, ещё до того, как Валдай мне о решении своём сказал. Видел тебя в броне с совой* на перси*, плащ алый рамена твои покрывал. На златых бляшках грифон* красовался.
Нахмурившись, Баровит всмотрелся в голубые глаза отца, ища подтверждение своих догадок.
— То великокняжеский знак, — прохрипел он, — значит, война великая грядёт. Так ведь, батый?
— Тьфу ты, — фыркнул Демир, ударив себя ладонью по колену, — я ему про то, что великокняжеским воеводой станет говорю, а он…
— Великий князь избирается токмо при великой беде, — не отступал витязь. — Одно дело набеги, там вече свого князя избирает, да чтоб великого… Последний раз великий князь избирался, когда Аримия войной на Тархтарию пошла.
Воевода молчал, понимая, что не проведёт прозорливого ученика. Устав ждать ответа, Баровит вновь заговорил:
— Батый, все сны твои — вещие, все сбываются. Значит, мирной жизни последние месяцы истекают?
— Таково плетение Макоши, — сдался Демир, — вижу то, чего изменить не можно. Да, война будет. Какая, не ведаю, да отмахиваться от того глупо. Я прошёл войну с Аримией, прошёл десятки других битв, с вами грядущую пройду. Мы витязи — то долг, возложенный Богами… Да всё ж в грядущей беде вижу путь твой, путь славный, оттого сердцу отрадно. Перерастёшь ты меня, Баровит, перерастёшь мого отца.
— Ладно тебе, — ухмыльнулся витязь. — Важно ли оно? Ты сказал, что тебе помощник надобен, опора. Знай, я рад им быть.
— Ну, — хитро прищурился воевода, — тогда учини пир. Подготовь там всё, за порядком, стало быть, присмотри. А я покамест вздремну.
Покачав головой, Баровит улыбнулся учителю. Выпрямившись, покорно отправился выполнять поручение.
* * *
Сбросив оковы льда, бежали быстрые реки. Весна ступала по Катайскому краю под заливистый щебет птиц. Юный Ярило жарким дыханием топил снег, согревал травы, первоцветы. Жёлтыми солнышками распустилась мать-и-мачеха, по лугам белым ковром расстелилась ветреница. Сотни ручьёв бежали к рекам, питая их, выводя из берегов. Одинокие ладьи изредка проплывали мимо густых лесов, лишь особая нужда гнала путников по затопленным тропам.
Покачиваясь, возле каменистого берега остановились три ладьи. Деревянный помост глухо ударился о влажную твердь, задрожал. Чеканя шаг, с ладьи спустилась женщина. Кутаясь в суконный плащ, окинула взором шепчущий лес. Чёрный ворон горделиво восседал на её плече, время от времени расправляя крылья.
— Лети, покормись, — сказала женщина, погладив смоляную голову птицы. Обернувшись, бросила через плечо: — Привал будет недолгим, наберём воды; коли повезёт, настреляем дичи. Далече не расходитесь. Коней выведите, пущай погуляют.
— Сделаем, Родослава Огнеяровна! — отозвались соратники.
Ворон, деловито покачиваясь, перешёл с плеча на предплечье, расправил крылья, поднялся ввысь. Наблюдая за грациозной птицей, хозяйка всматривалась в ясное небо. В свете солнца серые глаза Родославы казались расплавленным серебром. То же серебро тонкими струнами тянулось по светло-русым косам, собранным на затылке в узел. Светлая кожа, чуть бледнее привычного, высокий лоб и тонкие губы — женщина не была молода, но красоты не растеряла. Длинные ресницы бросали тень на чётко очерченные скулы, скрывая глубокий, леденящий душу взгляд. Родослава внимала гласу ветра, шелесту листьев, слыша и ощущая намного больше других людей. Радовала взор воительницы красота родного края, но воздух был слишком холоден, сладковатый привкус смерти витал в нём. Нахмурившись, женщина зашагала вдоль берега; худощавый юноша, опустив капюшон, поспешил за ней.
— Мати, — окликнул он, — берега размыты, увязнешь.
Не оборачиваясь, Родослава жестом велела ему замолчать и оставаться на месте. Тревога сотрясала грудь, птицы вторили ей, мечась от дерева к дереву. Ещё будучи жрицей храма Макоши, тогда, в далёком прошлом, она развила дух, слившись с дыханием Тары, с биением миров. В плотной вязи Макоши Рода чувствовала неизбежное, и с каждой перекинутой петлёй нити судеб исход становился всё очевидней. Та же тоска, то же ощущение неизбежности впивались в сердце, когда Родослава гнала коня по заросшим тропам к самому дорогому человеку. Им был Абатур — сильнейший витязь Катая, что в сединах ушёл в горы, поближе к Богам. Именно ему Великий Род велел взрастить из жрицы Макоши непобедимого воина, обратить её в дочь Перуна. Абатур стал не просто учителем, наставником, он ввёл Родославу в свою семью, в семью своего сына — Акима. Познав любовь и заботу, тепло материнских рук, крепость братского плеча, бывшая жрица обрела огромную силу, несокрушимое стремление стоять насмерть за тех, кто дорог сердцу. В ту страшную ночь, загнав коня, Родослава нашла в ущелье, в тесной пещере умирающего Абатура. Прожив восемьдесят пять лет, он уходил к Маре, как к давнему другу, но «внучка» его отпускать не желала. Она просидела в пещере сутки, сжимая в объятиях онемевшее тело.
Теперь тревога так же била в грудь, а всеобщая суета отвлекала от тихих предостережений Нави. Земля под ногами глухо причмокивала, стопы не чувствовали тверди, грязевая жижа медленно поглощала сапоги. Рода присела на корточки, зачерпнула холодную
