Вспарывая живот своему пленнику, они удаляют один конец его тонкой кишки и, прибив ее гвоздями к дереву, гоняют его ударами по кругу, чтобы посмотреть, как из него вылезет кишечник.

Они вырезают из плеча офицера Красной Армии кусок кожи в форме эполета; вместо звезды забивают гвоздь.

Горький отобрал большинство своих примеров из недавнего периода и действительно признал, что мировая война, революция и особенно Гражданская война пошатнули моральные устои России. Для иллюстрации этого он цитирует отчет научной экспедиции на Урал в 1921 году, в котором рассказывается история человека, убившего башкира и забравшего его корову. Теперь мужчина беспокоится, что его могут наказать за кражу коровы; смерть башкирца, однако, его не беспокоит: «это пустяки — человек стоит дешево». Варварство Гражданской войны сделало убийства обычным делом, однако Горький видел в этом всего лишь усиление чего-то, что уже присутствовало в русском характере: «Жестокость форм революции я объясняю необычайной жестокостью русского народа». Что касается вопроса о том, какая сторона, красные или белые, была более жестокой в Гражданской войне, Горький предположил, что, вероятно, они были одинаково жестоки, потому что оба были русскими.

Моссолов был меньшим пессимистом, чем Горький. Он был воодушевлен, отметив, что с 1917 года крестьяне стремились обогатиться, освободившись от коммуны и основав независимые фермы — процесс, который он назвал «новой колонизацией русскими своей собственной страны». Тем не менее, он признал, что это было омрачено поведением, достойным «диких зверей».

Моссолов придавал большое значение влиянию монгольского владычества на Россию в XIII и XIV веках, которое привнесло «много жестокости и дикости в жизнь и обычаи русского народа». Подчеркивая этот исторический этап, Моссолов был в хорошей компании. Существует обширная и давняя литература, как русская, так и нерусская, оспаривающая влияние монгольского владычества на Россию. Для некоторых, особенно для неученых, это послужило универсальным объяснением того, почему русские оказались настолько непохожими на других европейцев, несмотря на усилия Петра Великого по вестернизации: под маской западной культуры они на самом деле «азиаты». Наполеон установил стандарт лаконичности своим часто повторяемым изречением: «Поскребите русского, и вы найдете татарина».

Моссолов не был столь детерминистичен. Он утверждал, что в течение столетий, последовавших за монгольским владычеством, русский крестьянин установил замечательные ценности и обычаи, основанные на патриархальной семье. Он обвинил урбанизацию конца девятнадцатого века в подрыве этих традиций, а на рубеже веков «в русских вновь появился старый примитивный, некультурный хищный зверь». Дела стали особенно плохими после революции 1905 года, когда хулиганство стало безудержным, а мораль пришла в упадок. Большая враждебность была направлена на города, и приезд горожанина в сельскую местность часто служил поводом для «дерзкого озорства», хотя пока еще не в тех порочных формах, которые задокументированы Горьким.

В городах и поселках покрупнее образованные классы отдалились от всей этой дикости. Длительная изоляция позволила им в середине-конце девятнадцатого века придерживаться идеи, что крестьянин обладает определенными исключительными добродетелями. Его близость к земле, относительная изоляция от городской среды, его связи с этим уникальным российским институтом, коммуной, — все это делало его фигурой чисто русской, не испорченной современными, в первую очередь западными, влияниями. «В глазах российской интеллигенции, — свидетельствовал Моссолов, — крестьяне были страдальцами, мучениками, они были носителями высшей истины и высоких моральных идеалов».

Крестьянин, другими словами, как благородный дикарь. Моссолов увидел параллель с тем, как европейцы восемнадцатого и девятнадцатого веков со своего безопасного расстояния «идеализировали жизнь американских дикарей». В Соединенных Штатах именно жители Новой Англии девятнадцатого века облагородили американских индейцев. Это могло произойти, конечно, только после того, как они толкнули локтем и иным образом вытеснили его неблагородного предка на запад. Только тогда они могли позволить себе лицемерно превозносить добродетели индейцев. Только тогда они смогли проникнуться романтическими образами индейских воинов и дев в романах Джеймса Фенимора Купера.

Поселенцы, продвигавшие «цивилизацию» на границе, видели более сложную реальность, некоторые теряли свои скальпы, если не уделяли этому достаточно пристального внимания.

Российские писатели пропагандировали крестьянский миф. Горький был озадачен этим. «Но где же, в конце концов, — спрашивал он в 1922 году, — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво писала русская литература 19 века?» Он пошел на встречу с этим крестьянином, но вместо этого обнаружил «сурового реалиста и хитрого человека», который умел прикидываться простаком. Правда, ближе к концу девятнадцатого века писатели начали изображать крестьянина с большим реализмом, начиная с рассказов Чехова. Но этого было и близко недостаточно, чтобы подготовить город к отвратительному поведению сельской местности во время революции.

В 1917-18 годах, перед началом гражданской войны, крестьяне грабили поместья и фермы знати, уничтожая библиотеки и произведения искусства, унося мебель, забивая скот и вырубая леса. На севере, где классовая вражда была не такой острой, грабежам придавали законный вид, поскольку поместья и имущество дворянства распродавались с аукциона.

В то время среди крестьян также шло соперничество за владение землей. В какой-то степени это было неизбежно, и, естественно, усугубилось, когда крестьяне в военной форме бросились с фронта требовать свою долю, в то время как другие работники заводов также вернулись на землю. Но большевики еще больше отравили атмосферу, натравив неимущих на имущих в «классовой войне» — попытке расколоть крестьянство и завоевать лояльность предполагаемых «бедных» или «пролетарских» крестьян. Именно это имел в виду Моссолов, когда писал, что «зависть к ближнему внезапно стала идеологически допустимой вещью». От этой политики классовой войны пришлось отказаться, как только началась Гражданская война, но ущерб был нанесен.

В течение следующих двух лет связи между городами и сельской местностью ослабли. Поскольку все больше и больше железнодорожных линий было разорвано, писал Моссолов, «Крестьяне были предоставлены самим себе». В 1919 и 1920 годах голод и болезни опустошили городское население, лишив его продовольствия. «Городом начала править страна».

Горький с горечью писал об этом кошмарном периоде: «Трудно говорить о той грубой насмешке, мстительном презрении, с которым деревня встречала голодающих горожан». Он вспоминал жалкие сцены, когда горожане изо всех сил пытались выжить, обменивая имущество — одежду, мебель, граммофоны, зеркала — на хлеб, масло, молоко, мясо и картофель. «В 1919 году самый кроткий деревенский житель спокойно снял с горожанина обувь, раздел его одежду и вообще ограбил его, выменяв у него на хлеб и картошку все необходимое и ненужное для сельской местности».

Крестьяне приложили немало усилий, чтобы придать своему обмену с бывшими зажиточными «унизительный характер подаяния». В то время как к рабочему относились более осторожно из-за его связи с правительством, интеллигент подвергался «моральным мучениям»: после долгих и упорных споров об условиях обмена мужик или баба расчетливо