на четыре месяца, и спросил, почему они позволили своим соседям умереть. Последовало напряженное молчание, пока один из них не осмелился заговорить: «Вы, американцы, живущие в стране изобилия, не понимаете. Ничего не поделаешь, нас всех не прокормить, необходимо, чтобы одни умерли, чтобы другие могли жить». Или, в менее ограниченной формулировке старой русской пословицы, «В Рязани не плачут о неурожае в Пскове».

Год спустя, после еще двух визитов в Советскую Россию, Гудрич считал себя второстепенным авторитетом в области российских крестьян, которых он называл «Истинными коммунистами России» — так называлась его статья, опубликованная в журнале Current History в сентябре 1922 года. Как и длинная вереница иностранных гостей, посещавших Россию до него, он был заинтригован деревенским самоуправлением — коммуной, или миром, — которое он назвал «полностью демократическим органом самоуправления». Русские интеллектуалы девятнадцатого века тратили много энергии на то, чтобы думать, говорить и писать об этом. По всему идеологическому спектру многие видели в ее грубой системе демократии, эгалитаризма и правосудия уникальный институт, который мог бы позволить России избежать капитализма и построить свой собственный особый социальный порядок.

Традиционная крестьянская коммуна принципиально отличалась от советского колхоза или коммуны «коммуна», которую большевики продвигали лишь в предварительном порядке в первые годы революции и которая, как колхоз, преобразовала сельскую местность только позже, при Сталине. Эта советская «коммуна» основывалась на коллективном владении землей, тогда как в традиционной коммуне почва обрабатывалась индивидуально. Крестьянам выделялась земля отдельными, а иногда и многочисленными полосами, при этом общий размер владения определялся количеством «едоков» в семье. Поскольку это было переменное условие, земля подлежала периодическому перераспределению по коллективному решению мир, хотя ко времени Революции эта практика в значительной степени вышла из употребления.

Это было расточительно неэффективное устройство, которое способствовало перенаселению при сохранении примитивных методов производства. После революции 1905 года царское правительство с переменным успехом пыталось сломить власть мира над сельским хозяйством, и ко времени войны менее половины всех крестьянских хозяйств принадлежали коммуне, хотя многим из отколовшихся домовладельцев еще предстояло объединить свои отдельные участки земли в единую ферму.

Несмотря на коллективистские черты крестьянской коммуны, русский крестьянин твердо верил в необходимость возделывать свою землю. Это понравилось Гудричу, чья игра слов, возможно, сбила с толку его американских читателей: «В этом отношении коммунист — строгий индивидуалист». Но это объясняет, почему сталинская «коллективизация» крестьянства в 1929 году — их организация в коллективные хозяйства, где земля должна была обрабатываться сообща, — далеко не соответствовала русскому духу, была нанесена вопреки его сути. Миллионы погибли в сопротивлении.

Что касается мира, общинного собрания, на котором крестьяне решали свои дела, губернатор Гудрич подумал, что это прекрасное учреждение, вроде «городского собрания старой Новой Англии». Его энтузиазм увлек его и вдохновил провести широкие сравнения между крестьянами и «нашими собственными предками». «Я посетил многие из этих коммун; я спал в домах их жителей и ел за их столами. Они простые, добросердечные, честные люди, во многом очень похожие на американских фермеров, и они мне очень нравятся». В письме своему другу президенту Хардингу от 24 марта 1922 года он писал о русских в целом: «Они прекрасные, с открытыми лицами, честные, трудолюбивые люди, и они бы вам понравились, если бы вы могли увидеть их и установить с ними контакт, как это сделал я во время своих двух поездок». Всего две поездки, но, тем не менее, это было самоочевидно: «По сути, русский, как и американец, не милитарист, а человек мира».

В такие моменты он звучит как версия Хрущева в виде плюшевого мишки, разглагольствующего на кукурузных полях Айовы об основных чертах сходства между русскими и американцами — их широкой, открытой натуре, их стремлении к миру — ищущего все, что могло бы перебросить мост через глубокую идеологическую пропасть, пролегшую между двумя странами.

Гудрич не смог принять желаемое за действительное. Принимая во внимание все его наблюдения за Россией, преобладают многочисленные российско-американские контрасты. В своей статье о крестьянах он не забыл жителей Норги и их поведение перед лицом голода: «С истинно восточным фатализмом они принимают это стоически. Голод случался раньше и будет случаться снова. Когда еды не хватает, некоторые члены общин должны погибнуть, чтобы другие могли жить. «Это судьба», — скажут вам эти терпеливые русские, и они не жалуются, потому что некоторые из их соседей, возможно, немного лучше обеспечены едой, чем они».

Здесь он терпимый наблюдатель, но даже губернатор позволял себе личные моменты раздражения, как, например, когда он писал Гуверу: «Трудно понять русский ум и то, как терпеливо они переносят трудности, несправедливость и угнетение, которые могли бы вызвать революцию в нашей собственной стране за двадцать четыре часа». В конце концов, вряд ли это похоже на наших собственных предков.

Гудричу нравилось думать, что он близко узнал этих русских, хотя у него и близко не было выдержки типичного представителя АРА. В качестве специального следователя он совершил пару полетов по сельской местности, чтобы оценить масштабы голода, а затем оказать помощь и доложить об этом Гуверу. В информационном бюллетене выпускников АРА говорилось о «Стремительном прохождении губернатора Дж. Гудрич».

Штатные сотрудники по оказанию помощи были размещены в центре страны на несколько месяцев подряд. У них было гораздо больше времени для наблюдений и созерцания. В обширных письменных источниках, которые они оставили после себя, редко указывается на сходство между русскими крестьянами и американскими фермерами. Эти молодые люди, большинство из которых, как и Гудрич, были полными новичками в российских делах, много рассуждали о русском «характере» или «темпераменте» — более позднее популярное выражение «русская душа» отсутствовало в их лексиконе. Эта тенденция, разделяемая губернатором, понятна. Совсем недавно произошла великая революция, и сейчас свирепствовал великий голод; те, кто прибыл на место происшествия, не могли не задаться вопросом, почему все в России обернулось так трагично. Ему казалось, что ответ кроется в природе людей, особенно в преобладающем социальном классе — крестьянстве.

Образы тьмы и света пронизывают описания крестьян и сельской местности. Во время поездки на санях по Казанскому району в декабре 1921 года Чайлдс встретился с местными комитетами АРА в деревнях, один из которых находился в городе Уматова:

При свете мерцающей масляной лампы они вскоре были в сборе, а вместе с ними и любопытная толпа зевак, старых и молодых, обоего пола. Члены комитета были крепкими, богобоязненными, честного вида крестьянами с темно-коричневой кожей и бородами, которые, казалось, были вымыты из земли. Когда кто-то задал им такой простой вопрос, как, например, как дети были отобраны для получения американской еды, они зажмурились и наморщили лбы, пытаясь найти в уме ответ. На другие вопросы они поднимали свои прямые откровенные взгляды и с невинностью ребенка отвечали: «Товарищ, как можно сказать?» На вопрос