Корбаль буркнул что-то, испытывая явную неловкость. Что и говорить, баба его подкупила этим пиджаком. В общем-то ему совсем не помешает, если эти евреи будут жить над ним. Но за пятьдесят грошей?

Он застегнулся, с независимым видом повел плечами и крикнул:

— Эй ты, а чеснока у тебя нету?

— Зачем вам чеснок?

— Люблю очень. Но только чтоб настоящий, еврейский…

Фейга подбоченилась, сияя победной улыбкой.

— Ну, Лазарь, что я говорила? — произнесла она с умилением. — Ты слышал, Лазарь, как пан сосед хорошо сказал: настоящий, еврейский…

Худая, высокая, крикливая Фейга была — стыдно сказать — похожа на мать Щенсного.

Старшие дети без передыха копали землю, не говоря ни слова. Должно быть, им было неловко за унижающихся, лебезящих родителей. Малышка же оставалась безмятежно веселой и шла к чужим с доверием в громадных, синих-пресиних глазах. Еще никем не битая, не обиженная… Брайна, Брайнышка — так звала ее мать, а хотелось называть ее Веся — такая она была светлая, весенняя. Правда, чумазая, с замызганной мордашкой и в бог знает когда стиранной рубашонке, но при этом такая нежная и веселая, что даже Корбаль в конце концов погладил ее по головке.

— А ты все щебечешь, малышка…

Но девочка больше всего тянулась к Щенсному, может, потому, что он разговаривал с ней, как со взрослой.

Под вечер, когда они загородили «ковчег» стенкой из жердей и сделали из нескольких бревен подпорки для потолка, Щенсный из куска коры, валявшегося на земле, смастерил лодочку, натянул на мачту тряпку — парус, и Брайна побежала на Лягушачью лужу. Вскоре она вернулась с пустыми руками.

— А лодочка где?

— Мальчишки играют.

Ей невдомек было даже, что мальчишки отняли у нее игрушку. Только когда Щенсный прикрикнул на них, они вернули.

Вечером, лежа на соломе, Щенсный долго разговаривал с Корбалем об участках. О тех участках, которые они уже наметили, выбрали и за каждый из которых Козловский завтра внесет в магистрат «символическую арендную плату» размером в один злотый. Бог знает что это значит, но квитанцию дают с печатью и разрешают строиться.

На дворе моросил дождик, а у них было сухо и удобно, и можно было мечтать о доме с палисадником и небольшим сарайчиком.

Щенсный проснулся от удара в живот. Что-то шлепнулось об него и заплакало. Он хотел крикнуть, но рот был набит землей. Земля сыпалась сверху, и в «ковчеге» все ходило ходуном. Корбаль, скверно ругался и на все стороны раздавал пинки. Люди поднимались, налетали друг на друга, снова падали, и только голос Фейги спокойно звучал в этой кутерьме:

— Все, все, пан Корбаль, уже все хорошо!

Но какое уж тут «хорошо», если земля оползла и все семейство Любартов свалилось к ним в «ковчег»?

Корбаль орал, чтобы они немедленно убирались, но это он просто так, для порядка. Нельзя же выгонять людей на улицу, когда льет, как из ведра.

Наконец все кое-как улеглись. Щенсный знал уже, что на живот ему упала Брайна. Он уложил девочку рядом с собой, укрыл курткой, но та, выпростав ручки из-под куртки, нащупывала его подбородок, уши, нос.

— У тебя нос есть?

— Есть. Причем большой.

— Для чего большой?

— Ловить запахи.

— И мух?

Корбаль гаркнул, чтобы замолчали, малышка испуганно прижалась к Щенсному и шепотом переспросила:

— И мух?

— Ну, когда как, — уклончиво прошептал Щенсный в ответ, — иногда я их втягиваю в эту трубу.

— Покажи. — Она тыкнула его пальчиком в ноздрю. — Покажи. Они там?

— Ша, Брайнышка, ша, — успокаивала ее мать. — Спи давай. Видишь, пан сердится.

Девочка еще немного повертелась, но уже не болтала. Ее ресницы, мигая, щекотали Щенсному шею. Потом она начала моргать все реже и наконец совсем перестала. Щенсному было тепло и уютно рядом с этим ребенком.

Утром Любарты перебрались повыше, в кем-то покинутый «ковчег». Он был мал, рассчитан на бездетных супругов, и Любарты принялись его расширять. А Щенсный с Корбалем, ликвидировав последствия ночной аварии, начали класть печку.

За этой работой их застал пан советник.

Советник много слышал о Козлове, не раз подписывал квитанции на участки для бездомных у городской заставы, но ни разу там еще не был. Поэтому, когда к нему явился сторож городских участков, Феликс Козловский, с просьбой подписать девять новых квитанций, пан советник вызвал извозчика и вместе с Козловским отправился посмотреть все на месте.

— Это «ковчег», вы сказали? — спрашивал советник, заглядывая внутрь. — А Ной? Где Ной, в таком случае?

— А Ной, батенька, сзади вас стоит, — ответил Корбаль, счищая ребром кирпича глину с руки. — Козловский первый здесь спасался.

— Козловский? — удивился советник. — А почему вы сюда пришли, Козловский?

— Потому, пан советник, что работу потерял. Я служил сторожем на улице Третьего мая. Хозяин меня выгнал, и я подумал: неужели мне идти в Веселый Городок? Уж лучше за заставу.

— И перебрались сюда?

— Ну да. Здесь спокойно, не тесно. Соорудил тут «ковчег» и год жил в земле, пока не удалось домик поставить.

— Гляньте, а мне не по средствам собственный домик… Как вы его сделали? Из чего?

— Из черепов, пан советник. На кирпич у меня не было денег, и я ходил на фаянсовую фабрику — собирал старые формы из-под тарелок — фабрика их выбрасывает. Они белые, как кости. По-нашему, черепа. Там этого мусора полно. Я наберу мешок черепов и несу. И жена носила. Пока не собрали на избу. Тогда мы их скрепили глиной и смотрите — получился дом.

Советник взглянул на белую избушку и с одобрением кивнул головой.

— Ну и ну, прямо не верится… Из черепов. А другие?

— Это уж кто как сумеет. Одни из горбыля строят, другие глину с опилками мешают. Кто побогаче — из кирпича.

— Вижу, вижу. С полсотни избушек. И сколько же вас тут всего — в «ковчегах» и в домиках?

— Вместе с детьми — человек четыреста будет. Народ все идет и идет.

— Словом, растет новый район — Козлово, да? — захохотал советник и внезапно посерьезнел. — А вообще это не дело. Козлово? Что это значит? Я работаю в магистрате двадцать лет, а никакого района после меня не останется. А вы в великие люди метите? Бессмертия захотели, да?

— Ей-богу, пан советник, я никого не уговаривал. А такое бессмертие могу вам уступить за два злотых в месяц — буду всем говорить, чтобы называли поселок вашим именем…

— Ну ладно, ладно… Там видно будет. А сейчас покажите мне участки.

Корбаль и Щенсный пошли с ними. Показали свои участки, все уже вымеренные, десять на десять метров. Только один участок — Щенсного — был двенадцать на двенадцать. Потому что Щенсный выбрал место у «ковчега»,