— Марусик?

— Да. Мацей Марусик{1}. А через нее он попал на «Целлюлозу».

Они смотрели вслед Марусику и женщине — вот он проводил ее до ворот, вывел на улицу.

— Ну скажите, голубчик, зачем ему, жулику этакому, связываться с коммунистами? Чего ему не хватает? Деньжата водятся, жена, дети есть. Какого черта он в тюрягу прется? Служил бы спокойно сержантом, потом бы старшего получил, а к старости — пенсию и земельный участок на Волыни, плохо, что ли?

— Значит, он был в армии?

— Да, был. Здесь служил, во Влоцлавеке. Тут они и познакомились. Когда поженились, ее, разумеется, сразу уволили: замужних всегда увольняют, зато на их место мужей берут. Вот Марусик и попал на «Целлюлозу», а здесь связался с коммуной. Хотя, кто знает… Говорят, его уже раньше Перликовский{2} сагитировал. Когда Марусик еще служил в армии, его видели с Перликовским…

Корбаль отвернулся, прикрыл шапкой глаза от солнца и, лениво жуя травинку, сплевывал сквозь щель между зубами, неторопливо и метко, казалось — прямо в Марусика.

— Фанатик. Не пьет, не курит. Попросишь: «Мацек, дай на сто граммов». Не даст. Но если скажешь: «Мацек, жрать охота», тогда даст. Деньги транжирит. Наследство от отца получил, и немалое, у отца было в деревне крепкое хозяйство — так что, вы думаете, он сделал? Купил автомобиль! Для товарищей, видите ли, которых выгнали с «Целлюлозы» после забастовки. «Вот вам, товарищи дорогие. Научитесь водить, зарабатывайте на жизнь». А товарищи дорогие машину в пух и прах разбили, и все тут.

Корбаль в сердцах плюнул (он обстоятельно и размеренно оплевывал столб) и продолжал разглагольствовать:

— Теперь он Пандеру задирает! А что он, дурак, значит против Пандеры? Грузчик, голубчики, это же просто вол или ишак. А из ишаков епископ в Иерусалиме колбасу салями делает. Вот и Марусик против Пандеры салями, больше ничего!

Щенсный снова слушал про Пандеру, и в тот день наконец увидел его.

Как только прозвучал гудок, к конторе начали сходиться сезонники за получкой — была суббота. Шли по одиночке и группами, и собралась их тьма-тьмущая, полтысячи, а то и больше.

Иван отворил окошко, подрядчики — Удалек с Махерским — встали по бокам и приступили к выплате. Бедлам качался, люди лезли, расталкивая друг друга, размахивали руками, протягивали Ивану какие-то бумажки, подрядчики громко ругались.

А в сторонке, заметил Щенсный, стоял человек в сером костюме и строгал палочку перочинным ножом. Высокий, худой и сутулый, будто грудь у него приросла к пояснице. Щенсный догадался, что это кто-то из начальства, потому что люди держались от него на почтительном расстоянии, Сумчак же, находившийся рядом, сделал собачью стойку и буквально ел его глазами. А тот наклонил голову — она была у него чуточку набекрень — и, казалось, весь ушел в свое строгание. Лишь время от времени его красивые, зоркие, с тенями усталости глаза вспыхивали, быстро оглядывали всех вокруг и снова гасли, сосредоточиваясь на палочке.

Между тем у конторы разразился скандал. Люди гурьбой напирали на Удалека, требуя денег. Удалек что-то кричал Ивану, а тот, подняв высоко над головой конторскую книгу, тыкал пальцем в чистый лист — ничего, мол, нет, не записано.

— На коробке было записано! — кричали из толпы.

— Он при нас записывал на коробке из-под сигарет! Из-под «Клубных»!

— Слышь, Удалек! — орал кто-то. — Если ты сию же секунду не заплатишь, я иду к Пандере.

— Ладно, ладно, договорились, — успокаивал их Удалек, косясь на стоявшего в стороне мужчину, и Щенсный догадался, что это и есть Пандера. — Ладно, сейчас получите…

Так продолжалось, наверное, несколько минут: там — целый базар, тут — одинокий Пандера с палочкой. К нему подошел Сумчак с каким-то рабочим. Они поговорили, вроде бы даже поспорили и пошли вместе.

Когда они проходили мимо, Щенсный услышал:

— О-ох, — толковал Пандера мягко, как ребенку. — Не говори так, парень. Они пусть, а ты нет!

Пандера кивнул на «безработную лужайку»:

— Заплати им по два злотых, они скажут: спасибочко, хороший мужик Пандера! Нет, ты мне свою работу покажи, сейчас покажи. Пошли на склад…

Он двинулся к лесоскладу нетвердой походкой, словно его ужасно мучили мозоли; за ним пошли те двое: Сумчак и рабочий.

— Видал? — спросил Щенсного Корбаль. — Построгать ему захотелось как раз во время получки. Уж он этих подрядчиков обстрогает, жулик!

Воскресное утро — в чем его отличие от других?.. Неделя сброшена с плеч, как убранный в шкаф костюм; побольше сна, чистая рубаха, еда повкуснее, одежда получше и какая-то во всей этой непрерывной колготне передышка. А если отнять все это — что остается? Воскресенье бездомных, небритое, бесприютное воскресенье со жгучей нуждой, с мучительным стыдом в голодных, бегающих глазах.

Люди выходят из своих домов ка улицу и чувствуют, что город, умытый весенним дождем, пахнет воскресеньем. Что зелень трав и деревьев сегодня какая-то праздничная, что даже воробьи чирикают иначе, по-воскресному… Медленным, воскресным шагом идут они навстречу звенящим колоколам по многолюдной улице, охваченные чувством какой-то общности. Что же их объединяет? Немного боженьки, который будто бы печется о них, и много сытого, неуемного самодовольства.

Щенсный с отцом так, конечно, не думали, направляясь в костел. Но что шли они именно в таком настроении — это точно.

С утра отец подсчитал, сколько осталось в мешочке: всего восемь злотых и двадцать грошей. Что же делать: жить здесь дальше, пока хватит денег, скажем еще дней десять, или сразу возвращаться в Жекуте?

По дороге в костел отец склонялся к тому, что надо возвращаться. Все это не для них. Может, такие, как Корбаль, привыкшие к городу, умеющие работать языком и локтями, в конце концов пролезут на фабрику. Но они… Вся эта «Америка», враждебная простому человеку, «Америка» с подрядчиками для одной только видимости, с хозяином где-то у святого духа — дело темное, путаное, морока какая-то.

А помолившись в стареньком костеле, к которому он уже успел привыкнуть, у старенького ксендза, он вышел оттуда просветленный, с уверенностью, что случится что-то хорошее. Может, сегодня, может, завтра — господь их не оставит.

У входа они увидели объявление. Щенсный прочитал сперва то, что было написано крупными буквами: «Евреи и христианская вера». А потом — что такую проповедь прочтет ксендз Войда в помещении христианского профсоюза на Масляной улице. И совсем внизу, что вход свободный, стало быть, ничего платить не надо.

Щенсный с отцом решили пойти послушать. Времени до начала оставалось более часа. Но на бульваре они загляделись на пароход, отходивший в Варшаву, потом посидели в парке на берегу Згловёнчки и в результате немножко опоздали.

Приоткрыв дверь, они увидели небольшой зал, полный народа, и молодого