Шрифт:
Закладка:
Они выходили из Веселого Городка вчетвером, с Корбалем и Гавликовским, лежали весь день во дворе у конторы и вечером возвращались ни с чем.
— Своих проталкивают, жулики, — ругал подрядчиков Корбаль. — Хадеков берут. Нужно подмазать.
Он был убежден, что у плотника эта возможность есть. У такого деревенского мужичка, сколько б он ни охал, ни стонал, всегда припрятано немного деньжат. А если плотник подмажет, то заодно и Корбаль на работу проскочит: на это и был весь его расчет.
Так они держались вместе и обхаживали друг друга: плотник Корбаля, веря в его смекалку, а Корбаль плотника, рассчитывая на его деньги.
Потому они и ходили вместе на «Целлюлозу», потому весь день оказывали друг другу всевозможные услуги, потому, наконец, вечером, под навесом, стоило плотнику чихнуть, как Корбаль тут же приветливо откликался.
— На здоровье, папаша.
— Спасибо, милок, спасибо…
Однажды — на третий или четвертый день их лежания на фабричном дворе — Корбаль заговорил о деле.
— Вам, папаша, лучше всего бы устроиться на лесосклад «секирой». В каждой артели строгалей есть один, который обтесывает для них топором кокоры. Его так и зовут «секира». Помахивали бы себе там теслом, для вас это дело не хитрое, учиться не надо, и каждый день восемь злотых — как часы.
— Восемь злотых?!
— Да, да. Я тут, голубчик, работал, лет пять назад, так мы каждую субботу по полсотни получали.
— Ну и ну… И что же вы делали с такими деньжищами?
— Да по-всякому… Народ, видите ли, подбирается в артелях по интересам, по тому, на что работают. Одни работают на домики, главным образом мужицкие артели, чтобы накопить на домик. Другие на детей — в школу посылать. А мы работали, чтобы развлекаться. Холостяцкая артель. В субботу, бывало, вымоешься, оденешься, как трубочист, во все черное: костюм, лакированные ботинки, накрахмаленный воротничок — и давай гулять! А в воскресенье вечером домой возвращались — каждый на двух пролетках, не иначе: на одной сам сидишь и поешь: «Едет барин, едет!». А на второй, сзади, значит, — твоя голова, то есть котелок… Вот как делали, папаша.
— Ну а те, мужицкие артели… Как они? Построили дома?
— А как же. На Плоцкой улице, на Тихой, за кирпичным заводом. Сходите посмотрите, какие дома стоят. И сейчас тоже строятся.
— Везет людям, — вздохнул плотник.
— Не в везении дело. У них вот что. — Корбаль показал пальцами. — Деньги! Без этого и думать нечего… Нас бы разве взяли тогда? Шиш. Но нашелся один мужик, пожилой, вроде вас. «Вот что, ребята, — говорит. — Я деньги выложу. Организуем артель. Но вы меня за это уважьте и дайте работу полегче». Так и сделали. Он был «секирой», а мы строгалями. Он и деньги на всю артель получал и потом делил. Мы, правда, все прокутили, а вот у него дом с садиком на Ракутовке, теперь, говорят, парники затеял строить… К чему я все это рассказываю? Чтобы вы, папаша, тут на дворе не валялись. От этого толку не будет. Вам надо встать, отвести Сумчака или Удалека в сторону и дать на лапу.
— Если б я мог…
— Не можете, не беда. Я за вас поговорю. Дайте только это самое…
— Что?
— Ну, это. То, что у вас за пазухой спрятано. В мешочке.
— Милый, клянусь богом, я не знаю, о чем вы…
— О деньгах, папаша. Не скупитесь. Скупой вдвойне теряет… Чего вы на меня уставились?
На лице старика отражалось такое изумление, словно у Корбаля сдвинулся нос или дым повалил из ушей…
— Не скупиться, говорите? Да что у меня есть? Четверо голодных детей, да и только.
— Но с чем-то вы все-таки сюда пришли, папаша. Не с пустыми же руками в город собрались. Кабанчика продали или там коровенку.
— Нет у меня ни кабана, ни коровы. — И, помолчав, добавил тихо, с горьким смущением: — Только и есть у меня что нужда. Нужда беспросветная.
У старика вздрогнул кадык, будто он сглотнул что-то жгучее — может, слезу, а может, воспоминание.
Корбаль поверил. И пришел в ярость, что сплоховал, связался с таким бедолагой, понадеялся на него.
— И что же ты, болван жекутский…
Уже не «папаша», не «батенька»… Зачем? Бедняка можно и по-простому — «болван».
— …значит, ты, болван жекутский, думал — все тебе даром?! И работа, и харч?
Он бы ударил этого размазню, этого лопуха из богом забытой деревни, но у сына зенки загорелись недобрым блеском, верхняя губа приподнялась — еще немного и клыки ощерит. Совсем как цепной пес. Такие вот чернявые и задумчивые, что тишком сидят, хуже всего. Молчит, молчит такой жулик патентованный, потом пырнет ножом, будто нехотя, и скажет: «Извините, что-то мне на ум взбрело».
И Корбаль не ударил. Лег на спину и, закинув ногу на ногу, вертел тапочку на босой ноге — мол, плевал я на вас, голытьба!
До конца рабочего дня, до самого гудка они не обменялись ни словом.
Выходя на улицу, Корбаль умышленно громко, чтобы старик и Щенсный слышали, сказал Гавликовскому:
— Уж очень тесно стало под навесом, пусть поищут себе другое место…
Отец по обыкновению съежился, втянул голову в плечи. Ему стало страшно: что делать в этом городе без Корбаля? И куда спрятаться, если пойдет дождь?
Он торопливо достал из узелка три злотых из последних денег.
— Сбегай, сынок, в лавку. Купи полкило кровяной колбасы. И хлеба буханку. И две бутылки пива.
После этого пиршества Корбаль снова призадумался. Он долго ворочался с боку на бок, не зная, как себя держать со стариком. Ведь если тот купил колбасу и пиво — значит, у него все же деньги есть! На последние ни за что не угостил бы, скупердяй деревенский. Как же быть?
И когда плотник чихнул — от ночевок на улице у него начался насморк, — когда он чихнул, Корбаль, как и прежде, приветливо откликнулся:
— На здоровье, папаша.
— Спасибо, милок, спасибо…
Они сидели вчетвером на «безработной лужайке», как всегда без толку. Сумчак взял нескольких человек чистить каналы, а одного — того белобрысого Сташека — месить глину для печников.
В обед, когда рабочие из складских помещений повыходили во двор, Корбаль показал на одного из них, плечистого мужчину. Тот сидел на камнях и ел, наклонившись над кастрюлькой, а рядом стояла молодая, красивая женщина с корзинкой в руках.
— Вот Мацек. Грузчик со склада.
Щенсный не раз уже слышал на «лужайке» это
