Толпа двинулась на них стеной. Марусик весь в крови, в разодранном пиджаке отбивался и, прикрывая собой молодежь, вместе с ней выскочил на лестницу, а потом, громыхая по ступеням, на улицу. Щенсный слышал, будто издалека, свистки полицейских. Перед глазами плыли радужные круги. За ухом он чувствовал осторожные, прохладные прикосновения. Это ксендз, которому принесли из аптеки марлю, вату и йод, перевязывал ему рану, попутно расспрашивая отца, кто они и откуда, почему он их раньше здесь ни разу не видел. Потом, после перевязки, все разузнав, ксендз написал что-то на листке бумаги и протянул записку отцу.

— Идите с этим к пану председателю Зиминскому на Литовскую улицу, вас примут на работу.

Счастливые, они на прощание поцеловали ксендзу руку и вышли на улицу. Дорогой условились, что Корбалю ничего не скажут. Ведь все еще так неясно. Вдруг не получится — Корбаль тогда засмеет. Вот если их возьмут на работу, тогда только…

Назавтра они сказали Корбалю, что им нужно зайти в одно место, узнать адрес родственника, и отправились на Литовскую.

Председатель внимательно прочел записку ксендза Войды, спрятал ее и от себя написал другую.

— Идите на «Целлюлозу» к пану Сумчаку и не сомневайтесь — все будет хорошо. Ксендзу Войде никто из нас никогда не отказывал.

Когда они вернулись на «безработную лужайку», Корбаль тут же подвинулся, давая им место, но они прошли мимо, сказав, что придут потом — у них дело к Сумчаку.

— Я же говорил! — радостно закричал им вслед Корбаль. — Я говорил, что это единственный путь, дать на лапу…

Щенсный с отцом направились прямо в контору.

Там они застали Ивана, который что-то писал за столом, и Сумчака. Сумчак стоял у окна, посвистывая в раздумье.

Прочтя записку от председателя, он долго вертел ее в руках, неуверенно косясь на Ивана, и наконец сказал:

— Ну, коли так, то пойдемте.

Они вышли. Все лежавшие на «лужайке», с завистью наблюдали за ними: толстый Сумчак шел посередке, маленький, тщедушный плотник семенил с одной стороны, а с другой шагал его сын — высокий, худой, не то цыган, не то еврей.

— На работу повел, — говорили. — Везет людям!

А Сумчак, расспрашивая, что произошло, почему председатель за них хлопочет, привел их на лесосклад и только тут среди штабелей кругляка остановился.

— Вы пришли в плохой момент. Пандера сокращает безжалостно. Где раньше работали трое, теперь должен управляться один. Как тут новеньких брать?

— Ну как-нибудь… Уж не откажите. Больше нам не к кому обратиться.

Сумчак поднял голову, выпятил живот и фыркнул в густые усы:

— Не откажите, легко сказать… А как?

Пожевал кончики усов и добавил:

— Вам нужно подыскать людей. Одного я принять не могу, а вот целую артель — куда ни шло. Подберите деревенских, издалека — этакую мужицкую артель. Так будет проще всего. И строгайте сдельно: по два двадцать за кубометр. Если будете как следует стругами махать, по пятьдесят злотых в неделю заработаете, больше, чем служащий в магистрате, я вам гарантирую! — Он повторил еще раз: — Гарантирую!

И после паузы, переведя дыхание, продолжил:

— Но это будет стоить денег. Тому-другому надо сунуть, опять же налог, профсоюз опять же… Нет, без вступительного взноса ничего не выйдет. По сотне с каждого… И то я вас беру исключительно ради ксендза Войды, из уважения к нему. Люди у вас есть?

Отец беспомощно заморгал, но Щенсный выпалил не раздумывая:

— Есть. Только деньги надо собрать.

— Тогда вот что… Разойдитесь по домам, в деревню или куда, соберите деньги, а в субботу принесите вступительный взнос за всех девятерых. Ни с кем, кроме вас, я дела иметь не буду и заявляю вам категорически, никому, даже в конторе, ни слова об этом. Будете болтать — выгоню в шею! Если кто спросит, скажете — ксендз Войда дал записку, поэтому Сумчак нас принял. Понятно?

— Понятно.

— Тогда несите в субботу девятьсот злотых, и в понедельник я вас поставлю на работу.

Они вернулись на «лужайку». Тут же подбежал Корбаль.

— Ну что? Принял?

— Принял. Говорит, что целую артель надо ставить.

— Ну и ну, — Корбаль радостно потирал руки. — Выходит, наша взяла, выходит, мы…

— Кто — мы? — резко перебил Щенсный. — Мы это мы, а вы это вы!

— Как это?

— А так! Не о чем говорить. Вам на «лужайке» лежать, а нам работать. Мы же тупицы жекутские…

Наконец-то он смог отомстить. Наконец-то он увидит Корбаля обалдевшим, униженным, готовым клянчить у них хоть немного работы, хоть на несколько дней — готовым на все, на любое унижение.

Но Корбаль был не дурак и быстро нашелся.

— С тобой я вообще разговаривать не буду, — сказал он с достоинством, — потому что ты против меня щенок. А у вас, папаша, я прошу прощения за худое слово. Что ж, с каждым может случиться, люди, бывает, еще хуже друг друга ругают — и ничего, живут. И вот что я вам скажу, папаша, если вы меня не возьмете, не получится у вас никакой артели!

— Это почему же?

— Да потому. Вы и оглянуться не успеете, как вас жулики разные обведут вокруг пальца. Да что говорить… Я бы вам все это наладил и домом помог обзавестись.

— Домом?

— Так точно. Палисадник будет маленький, потому что участки там небольшие, но зато можно дешево построиться хоть сейчас…

Щенсный чувствовал, что желанная месть ускользает от него. Перед соблазном иметь собственный дом отец наверняка не устоит и его, Щенсного, заставит покориться подлецу. Склониться заставит, как тогда к руке свояка — такова, мол, жизнь, сынок, нельзя задираться. И Щенсный уступит. Ибо есть один-единственный человек на свете, которому он всегда готов уступить, пусть даже себе на погибель: этот человек — его отец. Не слишком умный, запуганный, беспомощный, но, быть может, другого отца Щенсный и не любил бы вовсе, может, в ответ на каждое его умное, решительное слово у него находились два своих.

Все произошло так, как предчувствовал Щенсный: отец связался с Корбалем. Тот повертелся по «лужайке», пошептался с одним, с другим и вскоре привел семь человек.

Они вышли за ворота и отправились на бульвар. Там уселись на край прибрежного откоса, лицом к Висле, и стали совещаться.

— Идите сейчас по домам, — говорил Корбаль. — Продайте что-нибудь или возьмите взаймы, все равно, но только каждый пусть принесет сто двенадцать злотых, пятьдесят грошей.

— Почему столько? Ты же говорил сотню.

— Сотню каждый внесет за себя.

— Ну?

— А двенадцать пятьдесят выложит за меня. Взаймы, значит. Заработаю и отдам. А сейчас мне взять неоткуда.

— Ну и катись подальше! Ишь ты! Еще за него выкладывай…

— Погодите… А один