— Ну и глаз у тебя, парень, — похвалил советник. — Вид отсюда прекрасный!

Впереди было озерцо Гживно. На противоположном берегу густой кустарник и сосны, просвечивая кое-где проплешинами песка, тянулись к Плоцкой и Стодольной улицам. Дальше поднимались трубы «Целлюлозы» и городской электростанции, а еще дальше, в заречье, переливали всеми оттенками зелени покрытые буйной растительностью холмы Нижнего Шпеталя.

По пологим склонам сбегали к Лягушачьей луже домики всевозможных цветов и форм. Молодая рощица поднималась за валом с флажком, откуда непрерывно слышались выстрелы — это было стрельбище 14-го пехотного полка.

— Да, — вздохнул советник, — не будь вас, я бы тут построил себе особнячок. Прозевал… Итак, вы говорите, человек четыреста уже? И что это за люди? Воры, проститутки, бродяги разные, да?

— Ну, не скажите, пан советник. — Козловский обиделся за свой поселок. — Приличные люди тоже прибывают. Все больше — рабочие. С фаянсовой фабрики, от Бома, с «Целлюлозы»… Их много еще придет, а эти девицы и прочая шпана уберутся отсюда.

— Куда же?

— Я думаю, на Кокошку.

— Так, так… — соображал советник. — И все это будет разрастаться? Стихийно, без участия магистрата? А ведь можно провести кампанию, что-нибудь этакое — лицом к простому человеку, дешевые собственные домики… — Подумал и спросил: — Скажите, Козловский, какие дома дешевле всего?

— Думаю, из горбыля, он по семь злотых кубометр.

— Нет, Козловский, нет! Можно еще дешевле. Совсем даром. Надо просто выдавать талоны на сушняк из пригородных лесов, а вместе с талонами — чертежики. Стенки из сушняка, между стенками — коровий навоз, то же самое крыша, и дом готов. Теплый дом, потому что коровий навоз калорийный, очень калорийный!

— Пан советник, — возразил Козловский осторожно, чтобы не получилось назидательно, как несмышленому ребенку, — ведь в таком доме даже скотина не выдержит. Вонь, насекомые, крысы…

Советник с минуту смотрел на него удрученно, затем махнул рукой.

— Что ж, делайте, как знаете. Я хотел для вашего же блага…

И зашагал к извозчику. Козловский, почесывая за ухом, провожал его взглядом, полным смятения.

— И ведь он доктор…

— Какой доктор? — спросил Корбаль.

— Не знаю. На двери у него написано — доктор. Ученый… А в голове то самое… калорийное! И после этого мне говорят: посылай детей в школу!

После обеда Корбаль отправился куда-то на свадьбу, и Щенсный остался в «ковчеге» один.

Пришла Фейга Любарт. Она долго объясняла, сколько они должны пану Косьминскому и сколько пан Косьминский должен им, и получалось, что если они проработают у пана Косьминского вчетвером еще один день, то у них будет коза. А ведь пан Щенсный понимает, что значит коза для бедного еврея.

Щенсный понимал все, кроме одного, зачем Фейга рассказывает ему все это?

Но тут Фейга объяснила: завтра им надо идти в Велишев, в сукновальню пана Косьминского. Брайнышка совсем маленькая, сама не дойдет, а нести ее Фейга не может — тут она выразительно посмотрела на свой большой живот, — господь бог опять благословил…

— Не будете ли вы так любезны, пан Щенсный? Вы ведь все равно здесь целый день — посмотрите за девочкой. Ей ничего не надо. Это умный ребенок. У нее свой глиняный горшочек, в горшочке еда. Только посмотрите, больше ничего, хорошо, пан Щенсный?

— Ладно, посмотрю, — пообещал Щенсный.

Потом он выводил наружу печную трубу, потом мастерил удочку и совершенно забыл об этом разговоре; поэтому, проснувшись утром, очень удивился, увидев рядом с собой Брайнышку. Девочка сидела на соломе и обеими ручками прижимала к груди глиняный горшочек.

— Ты что здесь делаешь?

— Мама велела.

— Что велела?

— Смотреть на тебя!

— А мне велела смотреть на тебя. Хитрая у тебя мать.

Он подошел к печке. Печка интересовала его куда больше: будет или не будет дымить?

Положил хворосту, затопил. Печка не дымила. Старая водосточная труба тянула отлично. Щенсный поставил на огонь котелок с ячменным кофе, заглянул в горшочек к малышке.

— Что у тебя там?

— Лапша.

В горшочке была белая, мелкая лапша. Золотистые глазки дрожали на ней, как роса. Он понюхал: рапсовое масло. И тоже поставил на огонь.

После завтрака Щенсный взял коробку с червями и направился к выходу. Девочка осталась возле печки. Он оглянулся. Малышка смотрела на него напряженно, наклонив головку, с горшочком, прижатым к груди. Ну как оставить такую малявку одну? Позвать ее, как звала мать — Брайнышка?

Он никак не мог произнести это имя и сказал:

— Пошли, Бронка, рыбу ловить. А горшочек оставь на печке.

Они пошли на Гживно.

Малышка держалась за его штанину, как за мамину юбку, это ему мешало, и он дал ей указательный палец. Ухватившись за палец, девочка почувствовала себя увереннее, повеселела и начала рассказывать, что видела на навозной лепешке громадного жука. Красивого такого, блестящего, с большущими рогами.

— Это рогач. Он всегда на лошадином дерьме… Этим кормится. Чего ты морщишься? Люди, думаешь, не так? Сосновский, например, водку из-под полы продает, краденое покупает… Или Виткевич. Девушку гонит на панель, а если мало принесет — колотит. Или Удалек с Сумчаком, тут уж целая фирма. Наживаются на грошах, отнятых у рабочих. У этого урвут, от того возьмут на лапу — и все гребут в кучу, все гребут! Тоже дерьмо.

Они подошли к узкой затоке Гживна, переходящей дальше в болотце. Щенсный подвернул брюки, взял девочку на руки и перенес на другую сторону.

Здесь он нашел место, вроде подходящее — под вербой, в камышах. Присел на корточки, размотал удочку, надел червяка и протянул малышке.

— Поплюй.

— А зачем поплевать?

— На счастье. Чтобы рыба клевала.

Девочка старательно плевала, сколько хватило слюны.

— Довольно. Теперь посмотрим, какая ты везучая.

Он закинул крючок на чистую воду у камышей. Брайна защебетала было, но Щенсный приложил палец к губам — тихо! Рыбу спугнешь. Брайна замолкла и, подавшись вперед, с ручками на коленках, смотрела со страдальческим выражением на поплавок, покачивающийся на воде, как утопленник.

Солнце жгло немилосердно. В ясном, безоблачном небе высоко-высоко висел ястреб, раскинув крылья. Его тень скользила временами по поверхности озера. Отблеск воды падал на камыши. Когда ветерок морщил зыбкую гладь, сверкающие волны одна за другой поднимались вверх по свежим стеблям, продолжая, казалось, дрожать в воздухе над ними, и эта игра света была как приятное воспоминание.

Вдруг поплавок дернулся, перевернулся, ушел под камыши и лениво, словно нехотя, стал, погружаться.

Щенсный подсек. Леска натянулась, задрожала и замерла. Он осторожно вывел поплавок за водоросли и, подтягивая кверху, видел уже: лещ! Разинул пасть, прижал плавники — совсем обалделый. Крупный лещ, с полкилограмма, не меньше.

Протянув палочку