ксендза за столиком на возвышении. На скрип двери многие оглянулись. Зашикали. Ксендз прервал проповедь, в глазах за золотыми очками промелькнуло раздражение. Отец и сын заколебались: войти или бежать? Кто-то крикнул: «Поскорее давайте!» В довершение всего громко хлопнула дверь, и они, вконец смущенные, быстренько присели на ближайшую от входа скамью.

Они видели впереди себя головы и спины преимущественно пожилых людей, молодежи было немного, всего несколько парней напротив. Среди них Щенсный с изумлением заметил Марусика. И тот белобрысый, щекастый Сташек тоже был там. Парни сидели не на стульях, как все, а отдельно, у стены, и остальные то и дело посматривали на них не то с любопытством, не то с беспокойством, будто ожидая чего-то.

У ксендза было удлиненное, худощавое лицо с высоким, умным лбом. Сутана сидела на нем как влитая, и была даже чересчур приталена. Ботинки сияли, а белоснежный воротничок сверкал на шее, как ожерелье. От всего облика юного ксендза исходила какая-то чистота и приятное благоразумие.

Ксендз говорил о каком-то пане Жеромском.

— Стыдно, — сказал он, — чтобы поляк из хорошей семьи писал о предвесеннем времени[7]. Женщины распутничают, молодежь перестает верить в бога, в стране растет безнравственность. И все это от мятежности, от гордыни и желания поправлять Создателя. А между тем пану Жеромскому невдомек, что с первого дня творения в мире противоборствуют друг другу два духа. Дух любви, согласия и самоотречения, на котором зиждется католическая церковь, и дух ненависти, отрицания, бренности — еврейский дух. Евреи потому и не смогли создать своего государства, что они сварливы, завистливы, себялюбивы. Они рассеялись среди других народов, словно ядовитые семена. И поднимаются всходы раздора. Бедный хочет иметь все то же, что богатый, женщина — что мужчина, молодой — что старый. Они говорят: государство наше плохое, надо создать другое государство. Но что это даст? Бедные, заняв место богатых, будут обижать других точно так же, возможно даже больше, поскольку земные блага им будут в новинку. Корень зла не в общественном устройстве, а в человеке. Человека нужно воспитывать, заботясь о том, чтобы царили мир и согласие. Согласие — созидающее, и вера, творящая чудеса.

В заключение ксендз так красиво рассказал о добром пастыре и цветущем винограднике, что у отца на глаза навернулись слезы, да и у Щенсного от волнения защемило в горле.

— Может, кто-нибудь из вас, возлюбленные мои братья, хочет высказаться или задать вопрос?

Люди в зале переглянулись — какие тут, мол, вопросы? Один только Марусик поднял руку. По залу, как судорога, прокатился шорох.

— Внимание, огонь!

— Поджигатели опять за свое…

Марусик поднялся, молодой, сильный, и заговорил, слегка растягивая слова:

— Все, что ксендз Войда тут так красиво изобразил, мы понимаем. Кому, как не рабочему, нужны мир и согласие? Я только хотел спросить: сколько эти мир и согласие стоят?

Никто не понял, к чему он клонит, даже ксендз недоуменно поднял брови. Марусик сделал паузу и затем продолжал:

— Я вам объясню свою мысль на примере с углем. Я работаю у Штейнхагена на погрузке целлюлозы, но раньше работал на разгрузке угля, интересовался этим делом и знаю, что тонна угля в Силезском бассейне стоит двадцать шесть злотых пятьдесят грошей. Здесь, во Влоцлавеке нам платят за разгрузку по три гроша за кубометр, то есть тридцать грошей за тонну. Итак, все мы — шахтеры, подрядчики, торговцы углем, грузчики — работаем в мире и согласии, а тонна угля должна стоить во Влоцлавеке двадцать шесть злотых восемьдесят грошей. Но ее продают по сорок четыре злотых. Почем, значит, мир и согласие? По семнадцать злотых двадцать грошей с тонны! Это много, это очень даже много для бедноты, которая ютится в нетопленых комнатенках. Вот я и спрашиваю: в чей карман попадает прибыль от мира и согласия?

Марусик говорил медленно, без тени возбуждения, будто объяснял детям в школе арифметическую задачу. И весь он был какой-то светлый, ясный. Глаза блестели: нравится вам или нет, но, если от этого отнять это, получится то-то — и ничего тут не поделаешь! И его заключительный вопрос: «В чей карман попадает прибыль от мира и согласия?» — был для всех словно удар по башке.

Они обалдело смотрели ему в рот, не ответит ли он сам, но, когда он сел на место, все словно очнулись и подняли такой рев, что нельзя было ничего разобрать. Наконец один, перекрикивая остальных, завопил, что довольно этих уверток, хватит! Тема беседы — евреи и христианская вера, так давайте говорить о том, почему во Влоцлавеке христианских ремесленных цехов одиннадцать, а еврейских двенадцать? Почему почти все лавки в руках евреев? И что было бы, если б четырнадцать тысяч влоцлавецких евреев уехали в Палестину? Не было б у нас ни «безработной лужайки», ни Веселого Городка на Крестьянской улице.

— Нам, рабочим, это бы ничего не дало, — возразил Марусик. — У нас нет денег, чтобы торговать в лавках, отнятых у евреев, или выпускать продукцию в их предприятиях, а в сапожных, портняжных и других цехах изменилось бы только то, что на место польской нищеты пришла бы еврейская — еще хуже!

— Зато лавки стали б христианскими!

Тут вскочил белобрысый, сидевший рядом с Марусиком.

— О чем у нас разговор — о боге или о лавках?!

И, не давая никому опомниться, заговорил быстро-быстро, чтобы не перебили:

— Чего вы к евреям пристали, чего? Наша вера тоже еврейская! Иисус Христос — он кто? Еврей! Сын еврейского плотника, кустаря по-нашему. Он ходил с отцом из дома в дом, работал поденно, сдельно, нагляделся всего и организовал союз, чтобы бороться с богатеями. И выгнал купцов из храма — так ведь сказано в Священном писании! Это была просто-напросто классовая борьба, а Иисус был коммунист!

Теперь толпа уже не кричала, а выла. Кощунственные слова привели ее в бешенство. Зал топал ногами, размахивал кулаками, а этот богохульник все говорил, упрекал их в «предрассудках проклятущих, сплошных предрассудках», в него начали швырять что попало. Кто-то кинул совок для мусора, но парень, не переставая говорить, отбил его локтем, и совок угодил в лоб ксендзу, тот схватился обеими руками за голову.

— Сынок, — простонал отец. — Спасай, ксендза бьют!

Щенсный рванулся вперед и изо всех сил съездил говоруна по физиономии, так что у того — он почувствовал костяшками пальцев — хрустнул нос. Он навалился на него всем телом, но в этот момент Марусик треснул его по уху. Хорошо, что не кулаком, а ладонью. Щенсный перекувырнулся и, ударившись о край стола, упал к ногам ксендза.

Тут сквозь распахнутые окна на всю улицу грянул крик:

— Наших бьют!

— Марусик напал!