контексте (вопросами элиты и массы Курциус интересовался с 1920‑х годов: здесь прослеживается влияние Ортеги); наконец, Курциус с присущей ему исследовательской беспощадностью добавляет два параллельных подраздела об общей картине современной профессуры и современного студенчества.

Очень примечательно, что в третьей главе «Немецкого духа» Курциус довольно часто – чаще обычного – пользуется словом «либеральный»: так, он говорит, что кастовым порядкам в немецких университетах, всему устаревшему и старомодному там неизменно противостоят либеральные профессора, авторитет и влияние которых в конечном счете позволяют избежать регресса. Еще чуть дальше Курциус критикует демократические принципы (как они понимались в Веймарской республике) и называет их «антилиберальной догматикой» и «чистой нетерпимостью»273. В следующем же фрагменте сказано, что сложилась уже государственная монополия на воспитание, а «тому, кто мыслит либеральными категориями, о таких мерах приходится лишь горько сожалеть»274. Под конец упоминается даже «либеральный дух, который привел когда-то немецкие университеты к величию»275. В этом многократном повторении видится, пожалуй, своего рода личное политическое высказывание. Дело в том, что примерно с начала 1930‑х годов, то есть на исходе Веймарской республики, и впоследствии в Третьем рейхе слова «либерал» и «либеральный» сделались едва ли не пейоративными и чаще всего употреблялись как политическое клеймо для всякого неугодного деятеля276. Ср. со словами Курциуса из письма Катрин Поцци:

Антимарксистом, антикоммунистом я был всегда. Но еще я антиреволюционер. Я консерватор – и либерал. По нынешним временам: преступник вдвойне277.

Дитер Лангевише в своей истории немецкого либерализма говорит, что словами «либерализм» и «либерал» в те годы обозначали все, что считалось враждебным для «новой Германии»278. Курциус, всегда связывавший свое мировоззрение с либеральной традицией279 и неизменно называвший «позорной сдачей» любые попытки интеллигенции (исторической или современной280) отойти с этих позиций, отказывается – и здесь мы видим непосредственное этому выражение в самый критический год тогдашней немецкой истории – отрекаться и каким-то образом драпировать свои убеждения281: несмотря на то что Курциус в равной степени тяготел и к традиционализму, что могло бы в теории послужить «культурным алиби» в антилиберальные времена, «Кризис университетов» отчетливо проявляет фигуру Курциуса как либерального нонконформиста. При власти национал-социалистов, как отмечает Лангевише, слово «либерализм» вообще «накрепко связалось с языком политического доноса»282; и действительно, несколько таких доносов было написано и на Курциуса – их в своей книге приводит Генрих Лаусберг, ученик и биограф Курциуса. Так, например, боннский коллега Курциуса, профессор Эрнст Клапп дает ему в 1944 году такую характеристику:

В политическом отношении он смотрит на национал-социализм с огромным сомнением; до прихода национал-социалистов к власти он совершенно открыто выражал эти сомнения в своих литературных произведениях. К<урциус> известен как чистейший либерал [als Liberalist283 durch und durch]. Соответственно, он нисколько не привержен интересам народной политики…284

Третью главу «Немецкого духа в опасности» Курциус завершает, как это часто у него бывает, цитатой из Гёте: еще одно осуждение революционного подхода, теперь уже – в сфере университетских реформ. Примерно в это же время Курциус готовит статью «Goethe und die Revolution» (вышедшую затем в Stuttgarter Tageblatt)285: тема революции, как можно заметить, становится в этот – 1932‑й – год едва ли не важнейшей для Курциуса. В главе об университетах, кроме того, неизбежно, как того требует сама тема, затрагиваются и социологические вопросы (внутриуниверситетские и общая социология образования). Вполне естественно, что следующим разделом Курциус ставит такую главу, в которой две намеченные темы разворачиваются в единстве и в противоположности: «Социология или революция?».

Глава эта, опять же, относится к числу ранее опубликованных текстов Курциуса286. Выходила она в октябрьском номере журнала Neue Schweizer Rundschau за 1929 год и тогда носила название «Социология – и ее границы» (с подзаголовком: «Против К. Мангейма»). Таким образом, это фактически самый ранний материал в «Немецком духе», написанный Курциусом за два с половиной года до публикации книги (точкой отсчета для появления книги тем не менее стоит считать, как мы уже отмечали, статью «Abbau der Bildung» 1931 года из уже немецкого Die Neue Rundschau: именно эта работа натолкнула Густава Клиппера на идею о целой книге, которую он и предложил Курциусу написать; статья о социологии вошла туда просто по смысловой необходимости, изначально она писалась без подобных намерений).

«Социология или революция?» – это, пожалуй, одно из самых известных сочинений Курциуса, рассмотренных во множестве публикаций и даже в целых монографиях287; так называемая Mannheim-Curtius-Kontroverse вошла в историю идей как одно из наиболее глубоких и характерных отражений типичного для первой трети XX века спора о границах старой культуры (в этом же ряду, несомненно, стоит более ранняя «Переписка из двух углов», которой Курциус воздает должное в пятой главе «Немецкого духа») и старой науки.

Статья «Социология – и ее границы» заметно отличается от «Социологии или революции?» (в отличие, например, от статьи «Национализм и культура», которая, как мы уже видели, переработана для книги не слишком значительно), что вполне объяснимо, ведь изначально она писалась как рецензия на книжную новинку – тогда только вышедшую «Идеологию и утопию» Мангейма, – а в «Немецком духе» уже превращается в своего рода историческое обозрение проблем околонаучного социологизма. Так, в 1929 году Курциус предпосылал своей статье совсем другой эпиграф, взятый из гётевских «Кротких ксений»:

Wer in der Weltgeschichte lebt,

Dem Augenblick sollt er sich richten?

Wer in die Zeiten schaut und strebt,

Nur der ist wert, zu sprechen und zu dichten.

[Кто живет мировой историей, стоит ли ему обращаться к мгновению? Кто прозревает и прорывается сквозь эпохи, лишь тот достоин говорить и сочинять.]

Этот эпиграф предвосхищает один из важных пунктов той критики, которую Курциус обращает против «Идеологии и утопии» (очевидно, что в 1929 году он считал этот пункт важнейшим, однако в более универсальном книжном варианте добавлено еще несколько общезначимых тезисов): переоценка сиюминутных обстоятельств; по Мангейму, на момент публикации «Идеологии и утопии» сложилась уникальная историческая ситуация, в которой «история обнажила свои структуры», и что ситуация эта может «внезапно» уйти. Курциус говорит, что это некритичный и, по существу, ненаучный подход, ставящий личное восприятие сегодняшнего дня превыше исторического осмысления; следующий фрагмент явно отсылает к эпиграфу из «Ксений»288:

Измерять все мгновением ока – значит делаться близоруким. Лишь тот, кто возьмет за правило взирать на целые столетия в их совокупности, сможет