как раз были, и много. Вот только, чтобы использовать их, ей пришлось бы признать, как много ей теперь известно. Простил бы он ее за это? Даже при том, что шпионил за ним Охримовский — она могла и не интересоваться собранными данными!

А она все выяснила и не жалела об этом. Теперь Лане действительно хотелось его поддержать. Сказать, что она ему сочувствует и, в отличие от Охримовского, никогда не назначит его виной то, что случилось против его воли. Если бы он только показал хоть какую-то слабость, она бы, может, решилась…

Однако мужчина, стоявший напротив нее, выглядел уверенным и куда более спокойным, чем она сама.

— Иссяк запал? — насмешливо поинтересовался он.

— Нет, но… Я-то не психолог, я просто хочу помочь! И была в такой ситуации… Или похожей… Я хочу, чтобы вы знали: ваше состояние, тот груз, который вы несете… Все это не делает вас хуже…

Лана надеялась, что он хоть теперь дрогнет, но он не собирался упрощать ей задачу:

— Какое еще «мое состояния»?

— Ну, вы же… То есть… Вы…

— Урод? — подсказал Павел. — Да не краснейте вы, я прекрасно знаю, что обо мне за спиной говорят.

— Я вас уродом не считаю!

— Я себя тоже.

— Правда? — опешила Лана. — Простите, грубо прозвучало…

— Перестаньте, сорветесь с пьедестала святой спасительницы. Правда. Вот это, — Павел провел рукой в воздухе, очерчивая незримый круг вокруг собственного лица, — не самая большая проблема в мире. И не самое большое уродство. Люди живут с куда большими недостатками, в том числе и внешности.

— Но вы же… тогда, в парке…

— Я прячусь под капюшоном? Я не люблю, когда на меня пялятся? Это не из-за того, что считаю себя уродом. Мне просто не нравится внимание людей. Поэтому я стараюсь лишний раз не выходить к ним — чтобы не нарываться на глупость и не терять остаток веры в род человеческий. Остаток, который, скажу вам по секрету, и так невелик. Почему жизнерадостным дебилом быть нормально, а попытка отстраниться сразу напрягает?

— Ну а ваш страх прикосновений? Это ведь явно застарелая боль!

Она не могла упомянуть то, что творилось с ним когда-то за закрытыми дверями — она и сама толком не знала, что там происходило, и Лана, в отличие от Охримовского, не собиралась придумывать. Но ведь ясно же, что это его нежелание касаться людей может быть родом только оттуда, из детства! Последние годы он живет прекрасно…

Он пару секунд разглядывал ее молча, и Лана замерла, надеясь, что теперь точно задела нужную струну. Но Павел и сейчас не был впечатлен:

— Я не боюсь прикосновений. Я тогда не хотел, чтобы на мне висли конкретно вы.

— Я? Почему это?

— Потому что есть люди с такой вот щенячьей привычкой — висеть на всех подряд, думая, что это умиляет. А я это не люблю, детский сад какой-то.

Ей хотелось уйти. Она чувствовала себя наивной дурой, которая явилась спасать человека с эмоциональной чувствительностью бревна. Если Лаврентьев, который знает его много лет, не волнуется, ей какое дело? Чего она вообще полезла?

Уйти было проще. Уйти, пожалуй, всегда проще. Гордо так, с поднятой головой, свести все в шутку, сделать вид, что и ей плевать.

Лана даже собиралась это сделать, вот только голос собственной памяти упрямо шептал ей о тех днях, когда она и сама тонула в алкогольных парах. Это ведь не приносит на самом деле никакого удовольствия — вот так глупо, наедине с бутылкой. Это просто способ спрятаться.

Он и сейчас прячется, просто уже не от боли, а от нее.

Поэтому Лана осталась на месте, только сжала руки в кулаки, чтобы унять нервную дрожь.

— Я пришла не потому, что вся из себя такая хорошая. Просто примерно десять лет назад у меня были серьезные проблемы с алкоголем… Да спивалась я, что греха таить! Это не такой уж большой секрет. И ко мне тогда никто не пришел… Я все думаю: если бы кто-то тогда вмешался, может, мне было бы легче? Я сегодня и правда поверила, что вы болеете, про другое мне никто не сказал. Но если бы вы болели, я бы не стала так вторгаться. Когда я увидела, что происходит, и вспомнила… Я решила попробовать быть тем человеком, который пришел.

Вот теперь Павел отвернулся от нее. Ей даже показалось, что смутился, но уверена она не была. Он отошел к окну и беседовал с ней теперь оттуда, глядя во двор, а не на нее.

— Сочувствую, но вы зря сравнили. В этих ситуациях нет ничего общего. Я не нуждаюсь ни в помощи, ни в компании.

— Может, и так… А мне почему-то кажется, что вас что-то здорово так гложет. Со мной примерно так же было… Я вляпалась во все это, когда потеряла сына.

Она все-таки сумела произнести это вслух. Раньше вообще не могла — когда все только случилось. Когда она очнулась после наркоза и врачи сказали ей, что ничего не получилось. Все эти девять месяцев, все надежды, предвкушение, уверенность, счастье — все обернулось пустотой.

Они пытались подбодрить ее тем, что спасли ее — и это хорошо, хотя бы мамочка выжила! Но у Ланы в то время не было уверенности, что она выжила. Потому что существовать как не-мертвое тело и жить — это не всегда одно и то же.

Она ждала от Павла очередной колкости, напряженная, приготовившаяся к удару — потому что иные слова приносят больше боли, чем любая драка. Однако он молчал, все еще глядя в окно, и она решилась продолжить.

— Мой сын родился мертвым… Это стало неожиданностью, я не была готова. Меня утешали, но не думали, что это такая уж проблема. Я ведь даже не видела этого ребенка! Как будто без этого не считается. А я думала, что меня вот-вот разорвет от боли, и я не хотела видеть, как это случится. Я искала способ забыться — и нашла. Первые годы утонули в этом тумане, но я была рада. Муж ушел, а я даже не заметила.

— Это вообще не похоже на то, что произошло со мной, — глухо произнес Павел. Она заметила, что он впервые признал нечто произошедшее и перестал настаивать, будто спивается просто так. Но пока цепляться к словам не хотелось.

— Может, но я не к тому веду… В какой-то момент я поняла, что тону. Прошло время, я попыталась освободиться, решила, что боль утихла. Мне и правда так казалось — говорят ведь, что время