7

Алёхин сидел на широкой вязанке хвороста под высокой раскидистой елью. Кругом было так темно, что отдельные маленькие костерки и керосиновые фонари не могли справиться с царящим повсюду мраком. То там, то здесь громко хрустел снег, сминаемый десятками подкованных сапог. Есаулы вполголоса раздавали приказы, объясняли полицмейстерам их дислокации. Вооружённые винтовками со штыками люди занимали круговую оборону, словно готовились дать отпор вторжению иностранной армии. Приказ отдал сам Прокофий Алексеевич, назначенный руководить операцией.

Патологоанатом сидел мрачнее тучи. Прислонившись к осклизлому, дышащему изморозью стволу, он невидящими глазами смотрел перед собой и нервно кусал губу. В руках Алёхин медленно раскручивал клубок медной проволоки.

За время работы с Фонвизиным фельдшер успел прослыть чудаком. На него стали смотреть искоса и нередко посмеивались. Разумеется, за глаза. Но сегодня он почему-то внушал едва ли не суеверный ужас. Кровь стыла в жилах, когда, отдавая приказы, он поочерёдно заглядывал каждому в глаза. Было в этом взгляде что-то пугающее. Что-то сковывающее ледяными цепями саму душу, как будто глазами патологоанатома на полисменов смотрело нечто чуждое этому миру. И никто над ним больше не смеялся.

Вдалеке светились окна дома Белосельского-Меньшикова. За ним наблюдали часовые, которые должны были дать знак остальным, случись что-то странное. По крайней мере, до тех пор, пока не прибудут Фонвизин с Юрским и не дадут добро на арест Константина Ерохина. Учитывая необычность предприятия, часовые менялись каждые полчаса.

Стояли трескучие морозы. Люди мёрзли и сквозь зубы поминали недобрым словом всех троих: Фонвизина, Алёхина и Юрского, – по вине которых они оказались в лесу посреди ночи. К тому же все знали, кого сегодня должны арестовать, что не добавляло присутствия духа.

Патологоанатом встал так внезапно, что вздрогнуло несколько человек. Сунув в карман наполовину раскрученный клубок проволоки, он медленно отправился к усадьбе графа. Ему в спину тотчас вонзились десятки удивлённых и перепуганных взглядов. А Прокофий Алексеевич шёл так, будто ничего не замечал. Мимо храпящих лошадей, мимо перевёрнутых для заграждения саней, мимо стальных штыков, медленно, словно привидение. Когда Алёхин почти скрылся из виду, он вдруг обернулся и тихо, но внятно произнёс:

– Стрелять, только когда иного выхода уже не останется.

И усталой походкой отправился дальше.

В рядах полисменов прокатился недоумённый рокот. Очевидно, странный патологоанатом окончательно сошёл с ума. Кто-то вскинул винтовку – пристрелить ненормального. Кто-то тут же отобрал и покрыл градом отборной брани. Завязалась короткая перепалка, на какое-то время перетянувшая внимание на себя.

Внезапно засуетились лошади, принялись храпеть и бить копытом. В них словно вселился бес, с каждым мгновением всё сильнее овладевающий скотиной. Бешенство шло по нарастающей, пока в конце концов животные не принялись метаться из стороны в сторону, переворачивая телеги, топча людей, сминая заграждения. Началась свалка. Несколько животных пришлось убить. Остальные удрали в лес.

Уцелевшие полисмены бросились помогать раненым. Таких набралось несколько десятков с различными травмами. Кто-то отделался синяками, а кого-то ждала медленная и мучительная смерть от кости в лёгком или проломленного черепа. Снова раздались выстрелы, облегчившие страдания несчастных. Иных ещё можно было бы спасти, будь рядом медик.

Вспомнили про Алёхина, бросились искать.

Но когда несколько человек выбежало из леса следом за сумасшедшим патологоанатомом, ноги их вдруг отказались слушаться. Сделав ещё несколько шагов по инерции, замерли.

Студёной зимней ночью люди стояли без движения, словно высеченные изо льда. Перед ними, облитый мертвецким светом луны, уныло брёл фельдшер. Здесь ночь была светлее, чем в лесу, и без труда можно было различить, как Прокофий горбится от холода. Как по колена проваливается в зыбком снегу. Как он тихо идёт, будто бы даже без цели.

А перед ним чёрной бугристой лавиной вырастала чудовищная стена из страшных, изуродованных тленом тел. Их было уже не трое – десятки. Они шли, как и Алёхин, медленно, уныло, понуждаемые злой волей покровского колдуна.

Зрелище было непостижимым. Прокофий шёл так, словно не замечал армии живых мертвецов. Не замечал или ему было всё равно. Он шёл прямо на них, всё так же сгорбившись и засунув руки в карманы. Один против сотни.

Затаив дыхание, полисмены следили, как сокращалось расстояние между мертвецами и Алёхиным. Скоро его фигура затерялась на фоне размытого бушующего моря мертвецов. Им хотелось надеяться, что патологоанатом умер быстро от одного-единственного рокового удара. Во всяком случае, думать так было лучше, чем представлять, что сумасшедший медик ещё страдает, вминаемый в снег сотнями ног.

Наконец раздался свист часовых. Это был условный сигнал, который тотчас созвал всех уцелевших. Они выкатились из леса неорганизованной суетливой толпой. В большинстве своём здесь собрались люди не робкого десятка. Поэтому, увидев, что надвигается на них, мужчины быстро подобрались и стали правильным строем, вскинули ружья. Не руководствуясь больше ничьими приказами, все как один медленно двинулись навстречу. Раздались выстрелы.

В эту секунду им было глубоко плевать на долг полицейского и на то, что пулями ужасных созданий не возьмёшь. Просто нужно было что-то делать, как-то остановить жуткую армию – всё равно как. Потому что, если эти твари проберутся на улицы Покровска, вот тут и начнётся ад. А ведь там семьи: дети, жёны, матери. Полицейские вдруг перестали быть полицейскими – против мёртвых шли обычные мужики: братья, мужья, сыновья. И желание защитить своих оказалось куда сильнее казённых мундиров и служебного долга.

Вдруг кто-то крикнул:

– Стойте! Прекратить! Никому не стрелять! Слышите меня? Прекратить огонь!

Эти слова докатились до каждого далеко не так быстро, как хотелось бы. И то львиная доля тех, кто остановился, перестала стрелять больше потому, что кончились патроны.

Мёртвые шли всё так же тихо, в могильном спокойствии. Как и следовало ожидать, пули не причинили им вреда.

– Смотрите! Да смотрите же! – не унимался настырный голос.

И добился своего. Люди пригляделись. Они увидели, что в некогда сплошной стене оживших мертвецов образовалась глубокая брешь, нечто вроде коридора. Но никакие ружья не могли пробить столь глубокую дыру. Особенно учитывая, что стреляли не в какой-то конкретный участок, а по всей передней линии, которая, за исключением одного-единственного участка, осталась невредимой.

Глубоко внутри этой бреши порывисто суетилась чёрная точка.

– Да ведь это Прокофий! – выкрикнул кто-то.

– Точно он!

– Он жив?

В морозном лесу под старой елью Алёхину удалось разгадать принцип «жизни» этих созданий. Внезапная безрассудная догадка поразила его разум, точно раскалённая игла. Пока он шёл мимо сбитых с толку полисменов, мимо заграждений и начинавших впадать в безумие лошадей, эта мысль оформилась окончательно, стала научной гипотезой, которой непременно потребовалась проверка опытным путём. И теперь, подобно древнему берсерку,