Фалько отправился в конюшню и оседлал Каина. Это было чистым безумием. Конюхи всё еще заканчивали обедать, лошади стояли сонные от послеполуденной жары, а главное, серый скакун не знал мальчика, выводившего его из конюшни. Тем не менее, он позволил себя оседлать, лишь слегка прижав при этом уши, и вроде бы успокоился, почувствовав умелые движения рук своего наездника.

Оставаться под жгучими лучами солнца Каину не хотелось, и вскоре он начал проявлять норов. Он сделал пару коротких шажков в сторону, чтобы обогнуть валявшиеся на дороге и чем-то ему не приглянувшиеся камни, некоторое время двигался со скоростью похоронной процессии, а затем, когда Фалько ударил его пятками, с места рванул галопом и, едва не стелясь по земле, понесся через поля. Фалько охватил страх. Он знал, что Гаэтано будет страшно зол, если он загонит его нового скакуна. Как ни странно, за себя Фалько не боялся.

Увидев перед собой высокую ограду, Каин встал на дыбы, собираясь перепрыгнуть ее. Ему это почти удалось. Однако Взлетевшая с ограды в самый критический момент птичка испугала Каина, и он рухнул на спину, подмяв под себя всадника.

Прошло полчаса, прежде чем один из работавших в конюшне подростков заметил, что серого скакуна нет на своем месте.

Главный конюх известил Никколо, раздраженно проворчавшего, выходя из дремоты: «Глупо выезжать в такую жару. Видно, уж очень ему невтерпеж испробовать новую лошадь».

«Нет, ваша светлость, — сказал конюх. — Ваш слуга сказал мне, что господин Гаэтано не выходил из библиотеки».

Нашли их только через несколько часов. К тому времени конь был мертв. У него была сломана шея, и он лежал с выкатившимися глазами, покрытый кровью и пеной. Чтобы извлечь мальчика из-под его тела, понадобились усилия пяти сильных мужчин. Одним из них был охваченный отчаянием герцог, на своих руках отнесший сына во дворец. Дыхание Фалько было едва ощутимо.

Врач, за которым был немедленно послан гонец в Санта Фину, нашел мальчика в отчаянном, почти безнадежном состоянии. В течение трех дней Фалько был на волоске от смерти. Он помнил эти дни, помнил, как ему казалось, будто он плывет где-то высоко над охваченными горем родными, совсем как один из херувимов, нарисованных на высоком потолке его спальни. Подобно этим херувимам, он не испытывал никаких ощущений. Ему казалось, что он состоит только из света, тепла и мыслей. А потом, на четвертый день, душа окончательно вернулась в его изломанное тело, и началась новая жизнь. Жизнь, полная боли.

Для того, чтобы срослись сломанные ребра, чтобы исчезли порезы и кровоподтеки, необходимо было только время, хотя шрам на щеке так и останется теперь на всю жизнь. Правая нога была раздроблена, и всё искусство врача, все его лубки и повязки не смогли вернуть Фалько прежние подвижность и легкую походку. Лишь через два года он начал ходить с костылями, и каждый шаг всё еще давался ему ценой усилий и боли. Сейчас он стоял у парапета, опустив подбородок на тонкие, худые руки и вспоминал, как тогда переживали его родители. Год назад мать Фалько умерла от лихорадки — еще одна боль, которую пришлось вытерпеть. Отец по-прежнему любил его, Фалько знал это. Только это была любовь, которую Фалько не мог принять целиком и полностью — слишком уж он стыдился своего искалеченного тела.

Гаэтано был в свое время так измучен чувством вины, что едва мог смотреть на своего младшего брата. Он не мог отделаться от мысли, что, не откажи он в просьбе Фалько, несчастья можно было бы избежать. Ни Фалько, ни кто-либо другой ни в чем не винили его. Фалько понимал, что винить в случившемся он может только самого себя. Он не мог простить себе гибель прекрасной лошади и считал, что полностью заслужил то, что с ним случилось. Иногда он думал о том, что утрата общества Гаэтано — это еще одна кара, которую он должен сносить. Только это было очень и очень нелегко.

«Хотел бы я знать, где сейчас Гаэтано», подумал он.

И словно по волшебству, на ведущей из Реморы пыльной дороге внезапно появилась фигурка всадника. Фалько сразу же узнал Гаэтано — никто другой не сидел так в седле. В прежние дни он бросился бы к воротам, чтобы поскорее обнять брата. Сейчас он не мог этого сделать, даже если бы захотел. Он остался на месте, думая о том, что заставило брата поспешить сюда, в Санта Фину.

Поездив верхом, Джорджия почувствовала себя намного лучше. Чувство усталости сменилось радостным возбуждением. Она ощущала себя юной, здоровой и ловкой. К тому же она собиралась еще сегодня снова увидеть Люсьена. В воскресенье она ведь может, если понадобится, провести в постели хоть весь день. Даже мысль об ожидающей ее дома насмешливой физиономии Рассела не портила ей хорошего настроения.

Вернувшись домой, она сразу же бросилась в горячую ванну. Добавив в воду пахучего пенистого экстракта. Слышно было, как за дверью ванной ворчит Рассел, но одним из непреложных правил, установленных Морой, было требование, чтобы после занятий конным спортом Джорджия непременно принимала горячую ванну. Джорджия лежала в ванне, временами добавляя в нее горячей воды, и в мечтах, словно сон наяву, видела Ремору.

Внезапно Джорджия сообразила, что начинает засыпать. Потешно выбравшись из ванны, она вытерлась насухо, накинула халат и бросила бриджи в корзину с приготовленным для стирки бельем, предварительно, разумеется, вынув из кармана крылатую лошадку, упрятанную в пузырчатую оберточную бумагу. Сидеть в седле было с нею неудобно, но оставлять ее без присмотра Джорджия не хотела. И уж во всяком случае, не поблизости от Рассела.

Гаэтано, перепрыгивая через ступеньки, поднялся по мраморной лестнице. Слуга, встретивший гостя у входа, сказал ему, где найти Фалько. Гаэтано без раздумий бросился наверх. Подбежав к брату, он обнял его так, как не обнимал вот уже два года.

— Брат, — тяжело дыша, проговорил Гаэтано, — я должен был повидать тебя. Отец хочет, чтобы я женился!

Фалько был тронут. Это было так похоже на прежние дни, когда братья во всем доверялись друг другу. В свою очередь обняв Гаэтано, он посмотрел в его озабоченное лицо.

— Кто она? Что-то ты не