а когда умерла, отец ее оплакивал. – Это наша мать, ты не имеешь права… – Имею. Дурные люди тоже рожают детей. – Да говори, что хочешь. Мне плевать, понимаешь, плевать! – Вот я и говорю, что хочу. – Хотя бы не ори так громко… при детях.

Лиз умолкает. Красивую брюнетку, которая сопровождает брата, она упорно не видит.

Анна все понимает, отходит в сторону и смешивается с кучкой родни, где она никого не знает и никто не хочет знать ее. Ни один троюродный кузен не подошел поздороваться с ней, никому не интересно, кто она такая. Семейство держится на расстоянии от подруги сына – плохого сына, который так рано ушел из дома и больше не вернулся.

Она все сделала не так. Ей казалось, что в этот скорбный момент будет уместно показаться рядом с Ивом, чтобы все увидели, какая она красивая, и позавидовали ему. Но эта враждебная отчужденность заставляет ее чувствовать себя слишком нарядной, слишком накрашенной, хоть сквозь землю провались. Разгоряченный Ив ее оставил. Его гнев показывает, что семья, от которой он давно отрекся, все же существует и она, Анна, к ней не принадлежит.

Начинает накрапывать дождь. На востоке над черными сланцевыми крышами Азеле вспыхивает радуга. Будь тут Давид, ее набожный брат, он произнес бы благословение Зохер ха’брит[12] в память об обещании Всевышнего не насылать больше потоп на людей. И напомнил бы, что сам рабби Шимон Бар Йохай, да будет он благословен, запретил смотреть, как появляется кешет, радуга, символ нового союза между Богом и людьми, и собственноручно записал это на полях книги “Зохар”. Но Анна давно не верит в Бога, и ее не волнует, есть ли в Торе – и в каком именно месте – запрет кататься на водных лыжах или кошерный ли клей на почтовых марках. Когда еврей теряет веру, о нем говорят, что он “ушел в вопросы”, потому что мир – это сплошное вопрошание. Анна смотрит на радугу, не боясь оскорбить небо и ангелов.

Она входит в готическую церковь, каблуки ее слишком звонко цокают по каменным плитам, она разглядывает самые что ни на есть католические статуи святых, цветные витражи, рассказывающие о страстях Господних, бюст Пресвятой Девы, которая держит на руках младенца Иисуса и ласкает его материнским взглядом; смотрит на огромное гипсовое под мрамор распятие в нефе – Iesus Nazarenus Rex Iudæorum. Перед алтарем стоит накрытый черным бархатом гроб, на нем букеты лилий и венки из роз, вокруг расставлены канделябры с белыми свечами. Ив тоже не верит в Бога, но в другого. От едкого запаха ладана и сладковатого цветочного аромата у Анны кружится голова, она садится на скамью в конце нефа, ее бьет озноб, ей страшно холодно.

Анне не по себе. Не надо было ей приходить. Она тут чужая. Над этим усопшим отцом никто не прочитает кадиш: Йитгадаль ве-йиткадеш Шмей раба. Бе-алма ди-вера хирутей, никто на разорвет на себе одежду над телом покойного, никто не положит на могилу камень, никто не зажжет свечу в его комнате. Нет, Анна тут чужая и не хочет быть своей и никогда не сможет. Не хочет она и подойти опять к Иву, укрыться в его объятиях. Все вдруг кажется очень непростым, почти невозможным. Они такие разные с Ивом: он гой, она еврейка.

Анна едва не плачет. Ей хотелось бы встать и выйти из церкви. И тут горячая рука Ива сжимает ее руку, подносит к губам. Она прижимается к нему, ее переполняет боль, рвется наружу, и она плачет у него на груди, трясется от рыданий, хочет перестать, но не может, не может.

Луиза и Тома

Тома не ждал, что будет хоть как‐то горевать. Он был уверен, что давно готов к смерти отца и заранее свыкся с ней, так что прекрасно представлял его себе уже покойным. Однако его не отпускает боль, смешанная с угрызениями совести и застарелой обидой. Он не любил этого отца-невидимку, равнодушного к сыну, звал его только по имени – Пьер и, кажется, мог по пальцам пересчитать, сколько раз они виделись. В юности Тома даже хотел сменить фамилию и именоваться по матери Дереном. Но потом гнев потерял остроту, перестал его мучить. И наконец наступил день, когда он подумал, что обида совсем прошла.

Однако же, когда двадцать лет назад “Пьер” сказал сыну по телефону: “Я знаю, что ты страдаешь и злишься на меня”, – тогда еще совсем молодой психолог невольно фыркнул, да так громко, что отец не мог не услышать, а сам он понял, что вопрос далеко не закрыт, и потому добавил: “Прости, Пьер. Наверно ты прав, я злился на тебя и до сих пор злюсь”.

И по дороге в Ла-Рош-сюр-Йон, сидя за рулем, Тома понимает, что едет на встречу с отцом. Если правы стоики и нет никаких человеческих отношений – дружбы, нежности, любви, – а все, наоборот, телесно; если верно, что любое чувство зарождается и укореняется в нашем теле, значит, эта поездка, пусть он и сильно с ней запоздал, весьма полезна. Тома едет, чтобы обрести мир с собой.

Луиза решила ехать с ним и отменила все дела.

– Спасибо, Луиза, что ты рядом.

Луиза, не говоря ни слова, ласково прислоняет голову к его плечу, он вдыхает аромат ее духов. Она закрывает глаза, обнимает его за шею. На ней строгий черный костюм, она смотрит на карту – изображает штурмана.

– Надо ехать по дороге номер 30, – шепчет она, – потом свернуть по первому указателю на Ла-Рош-сюр-Йон – Нуармутье.

“Через один километр сверните налево”, – произносит молчавший целых пять минут навигатор.

– Я так и сказала, – вздыхает Луиза. – Ты не можешь заставить его говорить на итальянском или на испанском? Хотя бы попрактиковаться в языке.

– Можно. И можно, если хочешь, поставить мужской голос.

“Через пятьсот метров сверните на шоссе D347”.

– Вот бы изобрели навигатор по жизни, – смеется Луиза и произносит механическим, без выражения, слегка гнусавым голосом: – Через неделю заведите любовника. Через день заведите любовника. Сверните налево, к Тома Ле Галю. Через месяц уходите от мужа. Через неделю уходите от мужа.

– Уходите от мужа сейчас, – шутит Тома.

“Теперь сверните налево”, – говорит навигатор.

– Вот видишь! – говорит Луиза. – Когда ты последний раз видел отца?

Она откладывает карту.

– Восемь месяцев назад, когда ему исполнилось восемьдесят лет. До того я не встречался с ним лет этак пятнадцать. Но тут захотел, чтобы мои дочки хотя бы раз пообщались с “настоящим” дедом. Чтобы он не остался для них каким‐то предком-призраком, не превратился в семейную тайну. Сами они не хотели, мне пришлось долго и упорно объяснять, настаивать на своем. В конце концов, чтобы