Анна знает, о чем хочет рассказать, – о Симоне с его поврежденным глазом. Ее пугает перспектива того, что брат ослепнет. Она говорит о жене Симона и об их детях. А потом признается, что ей страшно представить себе, как ей будет тяжело, если она перестанет чувствовать на себе взгляд любимого брата, станет незримой для него, если зеркало, которое ей так дорого, разобьется. И это так эгоистично, это такой нарциссизм, что ей ужасно стыдно за себя.

Еще ей надо рассказать о вчерашней оговорке. Она гуляла с Карлом и Леа, и с ними был Ив, они собирались все вместе пообедать в кафе, первый раз. При детях Ив всегда для нее не любовник, а “друг”. Она все никак не решится определить, какое место он занимает в ее жизни. А может, не решится никогда, подумывает Ив. Она тщательно избегает любого нежного прикосновения или слова. Карл бежал впереди, перепрыгивая с плитки на плитку, а Леа втиснулась между Анной и Ивом, взяла обоих за руки и висла, как на качелях, визжа от радости. Она с самого начала тянулась к Иву, и эта тяга каждый раз коробила Анну: как будто дочь показывала, что готова принять пока еще тайный, еще не решенный союз, готова пустить в семейный круг любовника матери. Вдруг Леа отстала и задержалась перед витриной с игрушками, и Анна сердито крикнула ей: – Мы опаздываем, все хотят есть. Давай скорее, Нора!

Нора? Анна смутилась и поправилась: – Скорее, Леа!

Надо же – Нора! Она назвала дочь именем своей младшей сестры, словно вернулась в детство, в те времена, когда она гуляла с мамой, папой, сестрой и братьями. Леа, не обратив внимания, прибавила шаг.

Анна весь вечер думала про эту оговорку. И кажется, нашла ей объяснение, которым поделилась с Ивом, а теперь излагает Ле Галю: – Когда рядом Ив, я перестаю быть матерью. – Но… вы же это сказали не Иву. – Нет. – Вы это сказали Леа? – Да. – Значит, объяснение может быть и таким: вы перестаете быть женщиной, когда рядом Леа и Карл. Запрещаете себе.

Анна молчит. Ле Галь увидел эту сцену с другого ракурса, перевернул смысл оговорки. И похоже, попал в точку.

– Может быть, я хочу их защитить.

– Или защититься самой.

Ле Галь очень редко перечит пациентам. Делает это только в том случае, если нащупывает другую подходящую и столь же многообещающую ассоциацию. Он старается исключить из своего лексикона слово “потому что”. Не его дело определять, где причина, где следствие. Он только констатирует. И часто просто подчеркивает сказанное пациентом. Когда однажды Анна обронила:

– Если я уйду к Иву, у меня будет жизнь, о какой я мечтаю…

Тома повторил:

– Да. Жизнь, о какой вы мечтаете. Мечтаете.

“Стан сделал меня матерью, а Ив – женщиной”, – это тоже ее собственные слова.

Ле Галь называет такой прием формулированием, способом вместить жизнь в афоризм, зафиксировать в одной фразе. Это имеет свой смысл. И Анна очень любит “находить слова”. Но разве найти слова значит понять? Животным слова не нужны. Тома Ле Галь порой сомневается в философии речи, но разве сомневаться в философии, пусть бы и философии речи, не значит заниматься философией?

Стан и Ив

Спонсорство улучшает имидж компании и заодно снижает налоги. Из обоих этих соображений владелец одного крупного предприятия по очистке воды отреставрировал особняк Эсбер в квартале Марэ и превратил в культурное пространство. На его средства тут устраиваются концерты, встречи и выставки. В тот вечер в аудитории особняка проходят совместные чтения трех писателей на политкорректную тему “Чужой”. Все три их оригинальных текста изданы ограниченным тиражом с нумерованными экземплярами в формате ин-октаво на бумаге верже в “Записках Эсбера”.

Стан опоздал, у него был срочный пациент с кератитом. Он давно уже не бывал на чтениях. Но сегодня дети ночуют у родителей Анны, сама она на семинаре по психоанализу на улице Верней, так что он уступил любопытству. Он оставил свой велосипед около Музея Пикассо и добежал до места бегом. Белокурая девушка в очках, сидящая за маленьким столиком у входа, отвечала ему шепотом: – Да, месье, уже началось. Да, еще есть несколько свободных мест. Нет, Ив Жанвье еще не читал, он выступает последним. Чтобы не шуметь, можете войти через верхнюю дверь.

Из зала слышны аплодисменты, Стан толкает дверь и садится на первое же свободное место в задних рядах. Человек на сцене – это и есть Ив – начинает читать:

Ив прерывается, делает глоток воды.

Стан, выйдя на улицу Тюренн, проходит, не заметив, мимо машины Анны и останавливает такси.

Ив, бросив взгляд на Анну, продолжил читать:

– 65. Мне осталось еще тринадцать номеров, чтобы вчуже поговорить о тебе. 66. Я вовсе не хочу, чтобы ты оставалась чужой. 67. Мне кажется, совсем чужой ты и не была мне никогда. 68. Но все‐таки мне бы хотелось ощущать в тебе что‐то, что противится полному сближению, упорно остается чужим. 69. Что‐то, благодаря чему я явственно осязал бы эту непостижимую и неукротимую чуждость, ее горячий ток. 70. Что‐то равноценное привкусу чужого языка в своем родном. 71. Некий “нюанс” – вот французское слово, ставшее неотчуждаемо органичным почти во всех языках мира. 72. Эта чуждость нет-нет промелькнет в твоей походке и жестах. 73. Чуждость в округлости груди и плеч. 74. Чуждость в голосе по телефону. 75. Чуждость в запахе, чуть травянистом, твоего тела. 76. В тонких извивах твоей мысли, чуждых привычному мне прямому пути, но приводящих к большей ясности и яркости. 77. Или вернее было бы сказать не чуждость, а отчужденность? 78. Уменье сохранить в себе толику отчужденности – вот главное.

Чтение завершено. К концу Ив искусно понижает голос, замедляет ритм. Он кланяется под аплодисменты, зажигается свет, директор заведения произносит несколько прощальных слов. Публика встает, идет к выходу, а Анна через весь зал устремляется к Иву, улыбается и берет его за руку. – Моя чужеземка, – говорит он.

Стан, заплатив водителю, выходит на улице Эразма. И только тут вспоминает про велосипед, забытый у Музея Пикассо.

Стан и Анна

Домой Анна вернулась поздно. Она только что рассталась с Ивом и боится, что ее выдаст его запах. Между тем Ив специально купил такой же гель для душа, каким привыкла мыться Анна, чтобы знакомый аромат обманул бдительность Стана. И хотя идея была ее, ей казалось, что в этой уловке есть что‐то двусмысленное, подлое. Стоя под душем, она