Армия! Конечно! Армия герцога! Благодарение Богу!

Шум усилился.

Он приближался.

Испуг перешел в панику и разорвал цепь всадников, окружавшую женщин. Фелиз бросилась к Себастьяну. На ее лице тоже отражался ужас.

Себастьян схватил Уссидин и прижал к земле. Фелиз упала рядом и вцепилась в них. Она что-то прокричала, но что, Себастьян не разобрал.

Он инстинктивно зажмурился. На него обрушился жесткий ливень из комьев земли. Раздался какой-то странный скрип, свист, треск, будто по небу несся гигантский корабль. Совсем рядом что-то с громким хлопком рассекло воздух, и земля до самых глубин отозвалась дрожью.

Он слышал ужасающие вопли людей, для которых пробил последний час. Визг раненых лошадей.

Это было ужасно.

Трудно сказать, сколько продлилась атака. Когда Себастьян осторожно приоткрыл глаза, он ожидал, что уже наступил вечер, но на небе посреди барашковых облаков спокойно светило солнце.

Битва закончилась.

Поле выглядело так, будто его вспахал гигантский плуг. Но в почве лежали не семена ячменя или пшеницы, а трупы – животных и людей, наполовину вдавленные в землю. Погибшие вздымали к небу ладони, словно пытаясь защититься.

Фелиз поднялась. Ее лицо покрывали черные разводы, на щеке кровоточил длинный шрам. Дрожащие губы что-то шептали, но Себастьян не сразу понял, что она говорит.

– Дуб.

– Все хорошо. – Он попытался успокоить ее.

Фелиз оторопело помотала головой.

– Дуб!

– Мы в безопасности, – сказал Себастьян и хотел было взять ее руки в свои, но она вырвалась. – Посмотри, Фелиз, герцог…

Он повернул голову, потом обернулся. Слова застыли у него на языке. Глаза искали флаги и знамена, солдат Грену и их коней, но находили только пустое, бескрайнее поле.

Никакой армии не было и в помине.

«Angele dei,

Qui custos es mei…»

Себастьян в растерянности обернулся к Фелиз. Сестра опустилась на колени перед Уссидин и молилась вслух.

«…Me tibi commissum pietate superna,

illumina, custodi, rege, et guberna.

Amen»[2].

Девочка больше не плакала. Она с изумлением оглядывалась вокруг. Озеро у нее за плечом блестело и искрилось, словно начищенный, черный как смоль медальон.

Тогда-то Себастьян и увидел, что произошло, но ему понадобилось не менее десяти секунд, чтобы понять, что именно он видит, чтобы мысль сформировалась у него в мозгу.

Древний дуб на берегу озера исчез.

Там, где рос Страж, чернела глубокая яма, полная взрыхленной земли.

Дерево стояло в пятидесяти метрах оттуда. Под его огромными корнями, скрюченными, будто когти гигантской хищной птицы, лежал Де Вос, переломленный надвое вековой тяжестью, словно глиняная фигурка.

Уссидин пела песенку. У нее не было ясной мелодии, не было у нее и слов.

Четвертый Старшебрат внезапно проснулся. Спальник Часового был пуст. Стояла глубокая ночь. Через несколько часов должна была взойти луна.

Из Дворца Мира доносился какой-то шум. «Ему что, не спится? – подумал Четвертый Старшебрат. – Решил пересчитать дары Миру?»

Что-то опрокинулось. Часовой ругнулся.

«Может, помочь ему?» – подумал Четвертый Старшебрат. Он поднялся было, но ему пришло в голову, что Часовому, наверное, вовсе не нужна помощь. Иначе бы он сам его позвал. Четвертый Старшебрат снова лег и вспомнил тот момент, когда ему понадобилась история-лекарство. И то, как быстро он понял, какая именно это должна быть история. Она помогла. Не сразу – такие вещи требуют времени. Прошел час, и Часовой снял повязку. Его веки все еще были опухшими, а взгляд по-прежнему тусклым, но уже не безжизненным.

Ну не чудо ли, на что способны истории?

Раздался тихий хруст. Потом тишина. Потом опять хруст. Он доносился из-за Дворца Мира.

Четвертый Старшебрат заснул. Хруст звучал и в его снах, хотя он не смог бы объяснить, как именно, потому что, когда он вдруг снова проснулся, не мог вспомнить сон, только тихий хруст.

Между тем на небо взошла большая круглая луна. Тени, которые она отбрасывала, были острыми как бритва. Такими острыми, что тень от сабли, прислоненной к письменному столу Часового, казалась более настоящей, чем сама сабля. То же относилось и к тени, которую отбрасывал Дворец Мира.

«Я еще сплю? – удивленно подумал Четвертый Старшебрат и медленно поднялся. – Или мне снится, что я сплю?»

По равнине шел кувшин.

Четвертый Старшебрат так запутался, где сон, а где явь, что не сразу понял: то был Часовой. Неся большой пивной кувшин, он сделал пять нетвердых шагов и опустил ношу. Потом поднял, отмерил еще пять нетвердых шагов и снова опустил. И каждый раз, когда он это делал, раздавался тихий хруст. Похоже, занимался он этим уже давно. Четвертый Старшебрат увидел отпечатки кувшина. Луна светила так ясно, что освещала все круглые следы, все места на песке, куда Часовой опускал кувшин. Десятки следов, возможно, сотни.

В чем тут было дело – в волшебной безветренной ночи и в луне, висевшей над равниной, подобно гигантскому яйцу со слегка побитой скорлупой? Или в самом Четвертом Старшебрате? Ведь тот, кто сомневается, не отвергает ни одной мысли, ни одного образа или догадки. Так или иначе, он вдруг понял, что делает Часовой.

При свете фонаря Четвертый Старшебрат сел за письмо. Он писал о том, как его путь к посту номер 7787 занял в два раза дольше обычного, писал о повязке Часового и о его глазах, похожих на мертвую гальку. О той ночи, когда Часовой превратился в кувшин с ногами. И о том миге, когда Четвертый Старшебрат понял, что делает Часовой:

«Он нес кувшин не для того, чтобы куда-нибудь его принести. Смысл был в том, чтобы его опускать. В кругах, которые он всякий раз оставлял на песке. Мне вдруг вспомнились его слова: «Равнина, – сказал он. – Не могу больше. Повсюду, куда ни кинь взгляд, – щебень и песок. Песок и щебень, и больше ничего. Все здесь умерло, ничто не живет».

Вы уже поняли?

Круги были деревьями. Один круг – одно дерево.

Часовой создавал себе лес.

И, будто одно это было недостаточно удивительным, я этот лес увидел! Увидел, как он появляется. Вырастает из земли вокруг Часового. Лес – густой, дикий и простирающийся далеко за горизонт!

Не думаю, что Часовой меня заметил. Я даже не уверен, проснулся ли он. Его глаза были открыты, смотрели ясно. Он что-то бормотал про себя. То смеялся, то плакал.

Я валюсь с ног от усталости. Продолжу завтра с утра».

Дорогие братья,

Я проспал. Если хочу до ночи успеть