Госпожа Рупа Мера заявила, что при ее муже ничего подобного случиться не могло. Поезда ходили как часы, а изменения в расписании были событием сродни смене монархов – крайне редким и поистине эпохальным. Теперь же все меняется в одночасье: названия улиц, расписания поездов, цены, нравы… Каунпор и Кашмир уже пишутся и произносятся на английский манер, та же участь ждет Дилли, Колкату и Мумбай[356]. А теперь, о ужас, правительство грозится перейти на метрическую систему – и деньги, и вес, и расстояния скоро будем измерять по-новому!

– Не волнуйтесь, ма, – с улыбкой произнес Хареш. – Килограмм у нас пытались ввести с тысяча восемьсот семидесятого года – значит, еще лет сто точно провозятся.

– Думаешь? – обрадовалась госпожа Рупа Мера. Она точно знала, что такое сир, отдаленно представляла себе фунт и совсем не понимала, что такое килограмм.

– Да, – кивнул Хареш. – У нас ведь никакого понятия о порядке и дисциплине, увы. Неудивительно, что мы позволили британцам править страной. А ты как думаешь, Лата? – добавил он в бесхитростной попытке вовлечь ее в разговор.

Однако у Латы не нашлось мнения на этот счет – она думала о другом. Прежде всего ей не давала покоя панама Хареша (хоть он ее и снял), выглядевшая на редкость глупо. И сегодня он опять щеголял в костюме из ирландского льна.

На вокзал они вернулись чуть раньше и оставшееся до поезда время решили скоротать в железнодорожном кафе. Лата и госпожа Рупа Мера купили себе билеты первого класса до Лакхнау – на такие короткие поездки билеты не нужно было бронировать заранее. Хареш уговорил их выпить по стакану голландского холодного какао «Фезантс», и оно оказалось очень вкусным: лицо Латы тут же расплылось в улыбке. Хареш, придя в восторг от ее непосредственности, вдруг сказал:

– Можно мне поехать с вами? Заночую у сестры Симран, а завтра посажу вас на поезд до Брахмпура и вернусь домой.

С губ едва не сорвалось: ради нескольких часов с тобой я готов доверить закупку овчины кому-нибудь другому.

Госпоже Рупе Мере не удалось отговорить Хареша, и тот купил себе билет до Лакхнау. Он надежно устроил их чемоданы под скамьями, проследил за носильщиком, убедился, что Лате и ее маме выдали по журналу, что сидят они удобно и все у них хорошо. За два часа пути он не вымолвил практически ни слова, только улыбался: счастье, по его мнению, состояло именно из таких мгновений.

Лата же всю дорогу гадала, с какой стати он упомянул сестру Симран, – причем из его слов складывалось впечатление, что он едет в Лакхнау именно к ней. При всей любви Хареша к порядку в книгах и туалетных принадлежностях некоторые его поступки и слова были совершенно необъяснимы.

Когда поезд прибыл на вокзал Лакхнау, Хареш сказал:

– Надеюсь, завтра я смогу вам как-то пригодиться и помочь.

– Нет, нет! – едва ли не в панике затараторила госпожа Рупа Мера. – Билеты уже куплены. Помощь нам не нужна. Их забронировал мой старший сын, тот, что работает в «Бентсене Прайсе». Мы прекрасно доедем! Пожалуйста, не надо ради нас приезжать на вокзал.

Хареш взглянул на Лату и хотел что-то спросить, но вместо этого обратился к ее матери:

– Можно я буду писать Лате, госпожа Мера?

Госпожа Мера с трудом удержалась, чтобы не закивать. В последний момент она взяла себя в руки и вопросительно посмотрела на Лату, а та кивнула – но без улыбки. Отказать было бы слишком жестоко с ее стороны.

– Конечно, пиши, – ответила госпожа Рупа Мера. – Только очень тебя прошу, называй меня «ма».

– А теперь давайте отвезем вас к Сахгалам, – сказал Хареш. – Сейчас найду тонгу.

И матери, и дочери было приятно, что за ними ухаживают. Они с удовольствием позволили Харешу окружить их компетентной заботой.

Через пятнадцать минут они уже были у Сахгалов. Госпожа Сахгал приходилась госпоже Рупе Мере двоюродной сестрой. То была недалекая, дружелюбная женщина лет сорока пяти. Она вышла замуж за известного лакхнауского адвоката.

– А кто этот джентльмен? – спросила она, поглядев на Хареша.

– Молодой человек, с которым Кальпана Гаур училась в колледже Святого Стефана, – уклончиво объяснила госпожа Рупа Мера.

– Пускай тоже заходит и попьет с нами чаю! – воскликнула госпожа Сахгал. – Сахгал-сахиб ужасно разозлится, если он не зайдет!

Глупая сахариновая жизнь госпожи Сахгал вращалась вокруг мужа, и в каждом предложении она старалась так или иначе его упомянуть, отчего одни считали ее святой, другие – дурой. Госпожа Рупа Мера вспомнила, что ее покойный супруг, человек, вообще-то, добрый и терпеливый, называл госпожу Сахгал круглой идиоткой. Причем говорил он это отнюдь не с нежностью или улыбкой, а в сердцах. Семнадцатилетний сын Сахгала был умственно отсталым, а дочь – ровесница Латы – отличалась блестящим умом и крайне неустойчивой психикой.

Господин Сахгал встретил Лату и ее мать очень радушно. Он производил впечатление серьезного и мудрого человека, чему немало способствовала серебристо-белая, аккуратно подстриженная бородка. Если бы художник-портретист запечатлел его без всякого выражения на лице, господин Сахгал получился бы похож на судью. Вместо того чтобы поприветствовать Хареша, он почему-то заговорщицки ему подмигнул. Харешу он сразу не понравился.

– Я точно не смогу вам завтра пригодиться? – спросил он.

– Точно, точно, Хареш, благослови тебя Господь, – сказала госпожа Рупа Мера.

– Лата? – Он взглянул на нее с робкой улыбкой, – похоже, только сейчас у него возникли сомнения относительно того, понравился он ей или нет. Сигналы от нее пока поступали смешанные. – Я могу тебе писать?

– Да, спасибо, – ответила Лата, как будто ей предложили поджаренный хлебец.

Прозвучало это настолько холодно, что даже ей стало не по себе.

– Я буду очень рада получить от тебя весточку. Так мы лучше узнаем друг друга.

Хареш хотел было сказать что-то еще, но передумал.

– Что ж, аu revoir[357], – с улыбкой произнес он. В Англии он успел взять несколько уроков французского.

– Au revoir, – засмеялась Лата.

– Что тут смешного? Ты смеешься надо мной?

– Да, – честно ответила Лата. – Над тобой. Спасибо большое.

– За что?

– За прекрасный день. – Она еще раз взглянула на его «корреспонденты». – Он надолго мне запомнится.

– Мне тоже, – сказал Хареш и замолчал, перебирая в уме разные прощания. Ни одно из них ему не понравилось.

– Тебе надо учиться прощаться покороче, – сказала Лата.

– Может, дашь мне еще какой-нибудь совет?

– Да, – кивнула она, а сама подумала: «Как минимум семь». – Мой тебе совет: