– Поезд только вечером, успеешь выспаться. Нам с тобой надо обо всем поговорить – прямо сейчас. Видишь ли, в Лакхнау мне совсем не с кем поболтать. В Калькутте и даже в Дели другое дело, но я не могу часто уезжать – работа.

– Понимаю.

– Да и Киран это на пользу не пойдет. Она уже начала знакомиться с плохими ребятами, читать плохие книги. Жена у меня святая, ничего не замечает.

Он говорил ласково, и Лата машинально кивала.

– Жена у меня святая, – повторил господин Сахгал. – По утрам целый час творит пуджу. Все для меня делает – своими руками готовит все, что ни попрошу. Она как Сита – идеальная жена. Велю ей танцевать обнаженной – будет танцевать. Для себя ей ничего не надо. Только выдать замуж Киран. Но я считаю, что дочери сперва нужно получить образование, а до тех пор она может и дома пожить. Однажды к нам пришел парень – прямо в мой дом заявился, представляешь? Я велел ему убираться, выгнал взашей! – Усталость господина Сахгала будто рукой сняло, он прямо рассвирепел; впрочем, голос его оставался спокойным, сам он тоже вскоре успокоился и рассудительно продолжал: – Вот не знаю, кто женится на Киран… Пушкар иногда такие страшные звуки издает. Прямо рычит от ярости. Ничего, что я так откровенно с тобой говорю? Вы с Киран подруги, я знаю. Ты тоже все можешь мне рассказывать. Какие у тебя планы?.. – Он принюхался. – Пахнет одеколоном твоей матушки. Киран никогда не душится. Я за естественность во всем.

Лата молча смотрела на него. Во рту у нее пересохло.

– Но я обязательно покупаю ей сари, когда еду в Дели по работе, – продолжал господин Сахгал. – В войну светские дамы носили сари с широкой каймой, парчовые да шелковые… Помню, пока твой отец еще был жив, твоя мама иногда надевала свое свадебное сари. Вот были времена! А теперь все это в прошлом. Вышивка стала признаком дурного вкуса.

Подумав немного, он добавил:

– Купить тебе сари?

– Нет… нет…

– Креп-жоржет драпируется лучше, чем шифон, не правда ли?

Лата не ответила.

– Нынче все сходят с ума по аджантовским паллу. Мотивы в самом деле впечатляют своей… образностью. Тут тебе и индийские огурцы, и лотосы… – Господин Сахгал улыбнулся. – А теперь в моду вошли короткие чоли: женщины обнажают живот, спину… Значит, ты плохая девочка?

– Плохая? – переспросила Лата.

– За ужином ты сказала, что ты плохая, – неспешно и мягко проговорил ее дядя. – Мне кажется, это не так. Ты не плохая, просто любишь помаду. Хочешь помаду, Лата?

Она вдруг с ужасом вспомнила: этот же вопрос он задавал ей пять лет назад, когда они сидели в машине. Лата полностью стерла из памяти тот разговор. Ей было четырнадцать с небольшим, и дядя так же вкрадчиво, заботливо предложил ей: «Хочешь помаду, Лата?»

– Помаду? – озадаченно переспросила она. В юности ей казалось, что красятся (и курят) только женщины очень смелые, современные и, вероятно, безнравственные. – Нет, не хочу.

– А знаешь, что такое помада? – спросил пять лет назад господин Сахгал. Губы его медленно растянулись в ухмылке.

– То, чем красятся? – предположила Лата.

– Красятся? – медленно уточнил дядя.

– Ну да. Красят губы.

– Нет, не губы. – Господин Сахгал плавно покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся, будто смакуя шутку и при этом глядя прямо в широко распахнутые глаза племянницы.

Наконец в машину села Киран – она выбегала что-то купить, – и они поехали дальше. Дома Лате стало нехорошо. Она решила, что неправильно поняла дядю, и никому не рассказывала про тот случай, даже матери. Просто решила выбросить его из головы. Но теперь тревожное воспоминание вернулось, и Лата в ужасе уставилась на господина Сахгала.

– Ты любишь помаду, я знаю. Хочешь? – предложил господин Сахгал, подаваясь вперед.

– Нет!.. – воскликнула Лата. – Не хочу! Маусаджи, умоляю, перестаньте…

– Здесь так жарко. Сниму, пожалуй, халат.

– Нет! – Лата хотела закричать, но не смогла. – Не надо, пожалуйста, я закричу… моя мама… она очень чутко спит и сразу услышит… Уходите, уходите! Ма! Ма!..

Напольные часы в коридоре пробили час ночи.

Рот господина Сахгала приоткрылся. Секунду-другую он молчал. Потом вздохнул.

Вид у него снова был усталый.

– Я думал, ты умная девочка, – разочарованным тоном проговорил он. – Что это ты удумала? Будь твой отец жив, ты бы себе такого не позволяла. – Господин Сахгал встал. – Надо наконец принести сюда стул. В номерах любого фешенебельного отеля должны быть стулья! – Он собирался погладить Лату по волосам, но, видно, почувствовал ее ужас, и милостиво произнес: – Я знаю, в глубине души ты хорошая девочка. Сладких снов, благослови тебя бог.

– Нет! – едва не заорала Лата.

Когда он ушел – из коридора донеслись его мягкие шаги, потом закрылась дверь в спальню, – Лату затрясло. «Сладких снов, благослови тебя бог» – так говорил на ночь папа. Ей, своей «обезьянке». Она выключила свет и тут же включила обратно. Подошла к двери: ни засова, ни замка. Тогда она подтащила к двери чемодан и подперла им дверь. Рядом с лампой на тумбочке стоял кувшин с водой, и Лата выпила целый стакан. Горло полыхало, руки тряслись. Она зарылась лицом в платок матери и стала вспоминать отца. На каникулах, когда он приходил с работы, Лата заваривала ему чай. Он был веселым человеком и по вечерам любил собирать вокруг себя всю семью. Рагубир Мера умер в Калькутте после долгой сердечной болезни – Латы не было рядом, она училась в Массури. Монахини монастырской школы проявили удивительную доброту, когда она получила страшное известие: освободили ее от контрольной, намеченной на тот день, и подарили сборник стихов, который она до сих пор берегла как зеницу ока. Одна из монахинь сказала: «Какое горе, он был еще так молод!» – «Нет, что вы, – ответила Лата. – Он был уже старый, целых сорок семь лет!» Ей не верилось, что отец в самом деле умер. Через пару месяцев закончится семестр, и она, как обычно, поехала бы домой… Плакать почему-то не хотелось.

Месяц спустя в Массури приехала ее мать. Она была раздавлена горем и просто не нашла в себе сил приехать раньше, даже к дочери. Белое сари, на лбу нет тики… Вот тут-то Лата наконец все осознала. И заплакала.

«Он был очень старый!»

В голове вновь прозвучали слова дяди: «Вот такой малюткой ты была».

Лата опять выключила свет и лежала в темноте без сна.

Рассказывать о случившемся никому нельзя, это она понимала. Госпожа Сахгал боготворит мужа, –