Шрифт:
Закладка:
Бепи с Пепой целовали ему руки и тоже плакали. Особенно девочка, на ней лица не было. Она кидалась головою в подол то одной, то другой бабушки, всхлипывала, обнимала десятки загорелых, морщинистых шей, целовала все протягивавшиеся к ней губы, давала тысячи обещаний писать непременно, и до следующего года, когда ее привезут сюда, не забыть никого. Среди юбок всех этих женщин – точно каша толкались дети, приятели Бепи с Пепой. Они еще не понимали, в чем дело. Знали только – сказка о золотой лодке осуществилась и их друзья теперь, всё, что захотят, то и могут. И поэтому то один, то другой отводил Бепи в сторону: «Смотри, ты обещал мне синий корабль с красными парусами… А мне дом высокий, высокий, чтобы я с его крыши всегда тебя видел. А мне лошадь с крыльями и слона». – Мальчик всем им подтверждал: «Вот погодите, непременно». А сам нет – нет да и забудется, всматриваясь в громадный полукруг набережной, окаймленной правильными плоскими кровлями белых домов разной высоты, над которыми, приподнимаясь на своих каменных руках, прямо сюда смотрел мрачный св. Николай.
Грезилась ли мальчику в эти минуты нижняя сумеречная церковь с алтарем, под которым лежат мощи угодника Божьего, решетка вокруг – уголок, где когда – то бедная богомолка оставила их завернутыми в жалкие лохмотья, доверив сирот чудотворцу мирликийскому. Она в слепоте своей оказалась много умнее других матерей и в вере не обманулась. Николай принял иго ее на себя и поднял близнецов на такую высоту, которая и не снилась голодной страннице. Не знаю, мерещилась ли ребенку эта приютившая его сиротство церковь, только и он плакал, глядя туда… По второму свистку, бабушки с мужьями и детьми отхлынули на пристань и нас на пароходе вдруг оказалось очень мало…
Крики с берегу усилились, с трудом я разбирал их. Только сотни платков колыхались в воздухе и в общем гвалте можно было различить лишь имена Бепи и Пепы. Третий свисток заглушен был отчаянным ревом всех этих добрых матерей, так свято заботившихся о сиротах. Но главное было впереди. Верные данному им воспитанию, Бепи с Пепой на корме опустились на колена. Глаза их были прикованы к св. Николаю. О чем шептали их губы, когда пароход, уже разбивая железными лапами воду, в мареве пены двинулся вперед?
Только, должно быть, и св. Николай услышал безмолвную молитву своих близнецов. Мессы не было сегодня и завтра не оказывалось праздника, а вдруг его колокола властно и торжественно загудели на весь простор, прощаясь с детьми… Это нас по сердцу ударило. Базилика провожала их благоговейным напутствием бронзовых языков, и над принижавшимся городом ее громадные каменные руки, словно скрижаль мраморную, подымали свой царственный фасад. Заходящее солнце обливало его золотом и долго еще он горел перед нами, невольно западая в память каждому из действующих лиц этой маленькой и незаметной детской идиллии… Когда и город, и берег пропали – св. Николай еще светился в дали яркою надеждой на неведомое счастье…
После я узнал, что колокольный звон нарочно поднял служка с запрещенною тонзуркой, тем не менее до сих пор это святое «прощай» барийского чудотворца так и осталось в памяти. И я не могу иначе представить себе белого плоскокровельного городка, пропадающего под синим небом и за голубым морем, как благословляемого мраморною скрижалью базилики под торжественный говор ее величавых колоколов.
Великий старик
I
Он в последний раз махнул шляпой в окно вагона и откинулся, устало закрывая глаза… Ему всё это было так знакомо, – давно знакомо! Оглядываясь назад на оставшиеся там десятки лет шумной и беспокойной жизни, он, кажется, только и видит, что океан восторженно настроенных людей. Ураган рукоплесканий, миллионы глаз, устремленных на него, миллионы рук, хлопающих ему. Он – средоточие всего, ему даже порою кажется – да полно, есть ли еще другой мир за пыльными кулисами сцены? Чему быть за стенами театра, где он является единственным властителем и душ, и образов, которыми живут другие?
Эти другие все на одно лицо. Он уже перестал отличать их. Будто общий фон, – и на нем только его фигура на зло годам – мощная и красивая… Тяжкое время искуса: первые и мучительные родовые потуги великого актера, нищета, оскорбленное самолюбие, зависть к чужому успеху, сознание своего таланта и ничтожества более счастливых соперников, боль от уколов невежд, говоривших о нем в печати, невнимание толпы, высокомерно не замечавшей его, когда скромный и даже робкий он проходил мимо, не подымая глаз, – всего этого точно никогда не бывало. Между тем чистилищем искусства и настоящим царственным успехом – бездна, за нею уже ничего не видать. Туман, и в нем что – то неопределенное.
В него и всматриваться не хочется. Людям нужны герои и боги. Вторых ролей как будто и нет, и старик давно и великодушно забыл их. Ведь он и сам не отличал товарищей, с которыми играл, от плотников, потевших над каким – нибудь блоком вверху. За несколько десятков лет – то же, что и вчера: ярко освещенная рампою сцена, направленные на него струи электрического света, и под ними, точно в ореоле, – он, гениальный, великий, несравненный, устало кланяющийся бушующему морю людей, кажется, только и существующих для того, чтобы чуть не к самому небу поднять его порывами своего восторга.
Вся остальная жизнь вне сцены – антракт, и только антракт. Его едва хватает приготовиться к новому успеху, обдумать детали незнакомой роли, группы, которые так должны расположиться, чтобы он, так сказать, их заканчивал, венчал, царил над ними. Кто – то его упрекнул, что он окружает себя бездарностями. Великий старик только улыбнулся. Ведь им именно заняты, его, и только его хотят видеть… зачем же ему думать еще об остальных? Сверх того, в высокомерии он думал, что талант и ничтожество рядом с ним будут одинаково малы. Чего же тут разбираться между ними.
Да, вся жизнь, именно, – антракт, часто необходимый, всегда скучный. Другим нужны общество, друзья, знакомые. Ему – ни того, ни других, ни третьих. Они все где – то внизу. На вершине он один, и как в этом отношении он не был похож на тех, кто шел с ним тою же дорогой! Они отдыхали в семье, в тесном кружке поклонников, с любимою женщиной. Они искали людей – он тоже
