над ним каменную лапу! Случалось, что впечатлительный молодой человек наклонял в суеверном страхе голову под нее… И вдруг нежданно негаданно это «сегодня» с шумным, настоящим успехом, после которого уже нет и не может быть дороги назад, в потемки и ничтожество вчерашнего дня.

Ему стало так хорошо, тихо, покойно. Ни о чем больше не хотелось думать. Ни о прошлом, ни о будущем. «Сейчас» прекрасно – надо продлить его, воспользоваться каждою его секундой.

Мрачная каменная Верона уже не пугала. Напротив, теперь он властно любовался средневековым городом, спавшим за окном. Соборы, башни несколько сот лет тому назад нахмурились на весь мир, да так и не разгладили морщин! Точно закованный в латы рыцарь, поднявший меч, Верона прислонилась к горам и с высоты стен и замков грозится улыбающейся Ломбардии… Нежно и ласково серебристою фатою, кутает их месяц, но тем неумолимее рвутся башни в самое небо… Вон задумчивая пьяцца Синьория с кружевными мраморами скалигеровских могил около[26]. Вся она теперь под окном у Карлино. Над нею взвились воинственные твердыни, и с их острых зубцов прошлое еще сторожит не пробирается ли откуда – нибудь враг к этим стенам, расписанным когда – то славным Джиотто…[27]

Тяжелые дворцы Эрбы[28]: они точно придавили кого – то каменною пятою. Обернулись бесчисленными окнами к месяцу, и он мечтательными лучами пишет на их потускневших стеклах. Громадный Сан – Зено[29]. Всею царственною массою поднялся древний собор в безмолвное царство ночи. Прижал к полуразвалившимся стенам разбежавшиеся от него дома, скинул их вниз к Адижу[30] и, одинокий, августейший, мраморными перстами колоколен указывает измученной и усталой земле благоволящее небо, несмотря на поздний час, всё еще синее… Как мрачны тени базилики! Какая темень под гигантским порталом. Каменные рыцари, изваянные у колонн, чудятся призраками, вызванными луною из – под геральдических плит собора.

Вон совсем черная улица… Она вся за светом. Но Брешиани знает: там именно дом Капулетти и напротив – палаццо Монтекки[31]. Дивные образы! Не ты ли, Джулиетта, вся белая, легкая, как тающее под месяцем облачко, склонилась из – за громадного окна… Под колонною напротив – чей это силуэт? Тонкий, изящный… Ромео! Именно такой, какого он, Карлино, представлял и себе, каким он хочет играть его, жизнерадостный, верующий в свет и любовь, несущий сердце, как чашу, переполненную сладким нектаром… При его появлении всё и должно улыбаться. Каждое сердце бьется в ответ ему… Счастье, счастье… Счастье – везде и во всем. Даже и мраморный саркофаг, куда сложат их тела, не страшен. Что такое смерть после безумной ночи разделенной любви – только один аккорд! Поэма была бы слишком длинна и приторна без этого похоронного удара колокола, без черной фигуры монаха. Люди ценят смех, и когда за ним следуют слезы…

О, Боже мой, как он создаст эту роль! Она вся в контурах и красках перед ним. Ведь он может ощупать своего Ромео. Он каждым нервом чувствует его, слышит и видит. Разве не такая же ночь, как сегодня, лунная и прекрасная, стыла и холодела у окна ее комнаты… Разве не те же соловьи пели тогда в саду графов Джусти[32]. Вон и сад. Он жив до сих пор с пышными платанами и черными кипарисами… Каким благоуханием веет оттуда! Не ты ли, Джулиетта, шлешь ароматный привет? Не переложила ли задумчивая волшебница – ночь, не любящая слов, твои счастливые речи в запахи цветов и ими нежно – нежно говорит всколыхнувшемуся сердцу? Да полно – умирал ли тот мир, не живет ли он еще кругом в поэтической прелести вымыслов?

Сегодняшняя правда кажется дикою сказкой, варварской и пошлой, рядом с явью шекспировской сказки… Действительность, как обличенная клевета, сползает прочь, и из – под нее, живые и светлые, просыпаются чудные образы прошлого… Встают и скользят к нему, к великому художнику… «Узнай – и воскреси нас для толпы. Подари ей хоть каплю счастья, каким переполнена твоя душа. Жизнь вся – обман и иллюзия. Почему же обман нашего существования, нашей любви – хуже ваших буден?»

И Карло Брешиани плакал счастливыми слезами и молился, и шептал этой ночи безумные речи… безумные – для того, кто бы их подслушал, но не для месяца, не для синего неба, не для воздушных призраков Ромео и Джульетты, не для мрачного, каменного великолепия, слагавшегося кругом в царственные силуэты старых дворцов, соборов, башен. Они, вместе с молодым артистом, отрывались от земли и уносились к у д а – т о…

И был кругом только холод восторга, трепет ожидания и бесконечность, бесконечность!

VI

Только первые годы он знал такие ощущения. Потом сцена заслонила всё. Ему некогда было отдаваться задумчивой поэзии одиночества. Жизнь действительно сделалась антрактом. А ведь никогда актер так не готовится к делу, как во время антракта. Мысль и чувство забивались в один угол, вне которого уже нет никаких интересов. Наивность начинающего уступила место жажде успеха, во что бы то ни стало. Но ведь к тому же шли другие. Пока он был ничтожен и мал, у него оказывались товарищи, – им не из – за чего ненавидеть друг друга. Когда он поднялся, кругом выросли соперники, враги, от которых следовало отбиваться всеми способами.

Великий артист уже забыл и эту тяжелую эпоху. А через нее и он проходил, в свою очередь. Теперь у него ни товарищей, ни соперников. Один, как вершина Монблана с вечными снегами. Она, да солнце и небо, а остальное – персть земная далеко внизу. И сверкает глетчерами на диво миру уединенный колосс в воздушной пустыне. Любуются ими тысячи людей, но он их даже и не видит. Через всё прошел, через восторги успеха и горечь неудач, локтями растолкал соперников и оставил их далеко позади, да так, что теперь и оглядываться некуда. Внизу туман, что там рассмотришь в долинах и ущельях?

Дошло до того, что он перестал понимать таких же начинающих, каким и он был когда – то. Они ведь только на то и нужны, чтобы почтительно расступаться при его появлении и занимать указанные места. В этом было всё их право на существование. Может быть, в его душе и шевельнулось бы доброе чувство к ним. Да когда? Он по – своему делал для них кое – что. Бросал им деньги полными горстями. Когда в несчастье они обращались к нему, он никогда не отказывал помочь.

Но