Шрифт:
Закладка:
Когда он играл в Риме и король пригласил его на большой вечер во дворец прочесть что – то, великий старик ответил просто, сам не придавая значения своим словам, – так естественны они ему казались: «Если Его Величеству угодно – он может пожаловать в театр видеть меня». Местный республиканский союз пришел в восторг и устроил ему настоящее торжество; слушая его представителей и их речи, великий старик никак не мог сообразить – «чего это они, что он сделал такого?» И так и не понял, хотя держал себя с величайшей самоуверенностью. Он весь оказывался на своей высоте.
Надо отдать ему справедливость. Для других таких же была прелесть в улыбке женщины, в крупных цифрах накопленных сбережений, в постройке дворца, в купленной картине. Великий старик всё имел и ничему не придавал значения. Он видел, как красавицы кидались на венок, который он швырял им, и разрывали бедные лавры в клочки, храня их потом, как реликвию. Ему случалось прежде бросать им платок, и тот ни разу не падал праздно на пол. Его всегда подхватывали, – и самое наслаждение красотою потеряло цену для гениального актера.
Оно ему доставалось слишком легко и дешево. Он знал красоту на сцене, красоту идеальную в созданиях художников, но между нею и этими «поклонницами» не оказывалось ничего общего. Деньги у него были. Они как – то сами собою росли. Получал он много, тратил мало; именно потому мало, что наслаждение жизнью его не тянуло к себе. Не на что было кидать золото, рекою лившееся в его карманы. Обстановка «антракта» мало его занимала – он слишком сильно чувствовал на сцене. Жил на ней…
Минутами, особенно в последнее время (должно быть, в этом и сказывалась старость) он хотел только одного – тишины и неподвижности кругом. Положим, ненадолго. Он давно мог бы уйти, – раз даже на целый месяц он заперся в вилле, окруженной ревнивою зеленью платанов и магнолий. Но скоро в тени ее благоговейных кипарисов ему сделалось жутко. Антракт длился слишком. Пора было крикнуть: подавай занавес. Ведь за нею шумел опять – таки всё тот же неразличимый океан. По этому океану к нему, к великому старику, восторг и обожание гнали волны настоящей жизни…
Он теперь возвращался домой для такого же антракта, и умиленные лица провожавших, мимо которых медленно скользил поезд, сливались для гениального артиста в мало интересную пестрядь. В последний раз махнув им шляпой, он откинулся назад, закрыл глаза. Потом ему показалось неприятным густое благоухание цветов, наполнявших его купе. Он дал отъехать поезду, наклонился, собрал все эти букеты с лентами и без лент в одну охапку и швырнул на рельсы… Навстречу шли другие вагоны. Еще мгновение, и от пышных, бедных цветов остались лохмотья.
II
Разумеется, счастье не сразу пришло к нему. Если бы он хотел всмотреться сквозь туман его прошлого в первые годы борьбы, вспомнил бы, как ему достался неожиданный успех… Честолюбивый не по чину (на сцене ведь своя иерархия – да еще какая; упаси Господи!) он до тех пор только скрипел зубами, да зеленел и худел, слушая из – за кулис, как «тысячеголовое быдло» вызывает в сущности ничего не стоящего премьера. Ему не раз хотелось выйти и крикнуть «дурацкой» публике: кому вы аплодируете, кому? Ведь это жалкое ничтожество. Ведь в нем всё краденое, чужое, рассчитанное на грубый и глупый эффект. И когда тот, сияющий, выбегал к рампе, кланялся, прикладывал руки к сердцу и, нарочно замедляя шаги, чтобы овация длилась и длилась, отступал в его кулисы, – начинающему артисту так и хотелось со всего размаха ударить кулаком в самое лицо лакированного болвана… И, вдруг, импресарио вбежал как – то в общую уборную, где одевались вторые артисты…
– Эй, Карлино…
Даже не считал нужным назвать его по фамилии…
– Эй, Карлино… Ты ведь на память знаешь «Отелло»?
– Да, а что?
– Ступай, живей одевайся…
– Куда, зачем?
– «Иеттатура»[21] и только… Некогда рассказывать… Сбор полный, а наш знаменитый Гоцци сейчас упал с лестницы и вывихнул ногу. Ты с ним одинакового роста… Только скорее, пожалуйста.
– Вы с ума сошли… Как же я без репетиции?
– Душа моя… Сезон кончается. Сегодня предпоследний спектакль…
– Ведь меня освищут?
– Велика важность! Хуже, если я прогоню тебя. Куда ты денешься? А у меня деньги верные. Да и что за артист, которому не свистали. Ты думаешь, великому Гоцци не доставалось? Еще как. В Неаполе его, как собаку, гнилыми апельсинами забросали… Я, милый мой, когда нанимаю актера, нисколько не интересуюсь тем, где он имел успех. А вот скажи мне, где тебя ошикали – да, не потеряйся после того, окончи представление, тогда я с тобою поговорю, значит, ты человек надежный, настоящий… Ну, Карлино, скорей… Я велю объявить об этом, только не пугайся. Публика пошумит, не обращай внимания. Нужно же ей доставить это удовольствие… Важная вещь! Кто тебя знает? Ну, освистали Карлино, а ты переменил фамилию и выскочил в другом месте, как дождевой пузырь, каким – нибудь Франческо, Джузеппе, Джиованни. Мало, что ли, святых в календаре? Бери какого хочешь…
И вылетел из уборной.
– Вот что, Карлино, – подошел старый актер, так и свековавший на мелочи. – Мой тебе совет: откажись. Ты не нам чета… Тебе случай нужен, и ты сделаешь свой миллион. Но только не теперь… Увидишь, что такое публика. Вся она сейчас «с ружьями в руках». Опомниться не даст. А довольно тебе потеряться, чтобы уж и не встать. И первый импресарио, которого ты хочешь выручить, не будет благодарен. Фиаско – всегда фиаско. Хозяину твоя участь нисколько не горька. Ему освистанного актера не надо – хоть он и сам его под нож подвел. Эти люди ценят одно – успех. Понимаешь – успех, купленный ли, настоящий, им дела нет. Лишь бы успех. Есть он у тебя – не станет считать, сколько ты заплатил клаке. Ему еще лучше – у него больше мест раскуплено… Откажись!
И действительно. Старик еще не кончил, а уже в зале поднялась буря.
Зрители орали, свистали, урлыкали, мяукали по – кошачьи, лаяли собаками, выли. Обещали забросать объявленного актера скамейками, импресарио ругали «старым мерзавцем», требовали денег, звали полицию… Пока длилась эта Вальпургиева ночь, «старый мерзавец» опять вбежал в уборную, схватил
