потные морданы, готовые сейчас же орать и аплодировать во всю, что когда кондуктор вошел к нему и спросил:

– Господа интересуются, не выйдете ли вы. Тут собрались многие с синдако[33] во главе.

Он недовольно оборвал:

– Не мешайте мне спать – убирайтесь…

На миланском вокзале была депутация. Эту следовало принять. Скрепя сердце, Карло Брешиани вышел. Какой – то пузатенький и рыхлый оратор в виде новости объявил ему, что на земле пять частей света и только один Карло Брешиани. Во всех этих пяти частях нет артиста, равного их великому соотечественнику… Погрузился даже в дебри древней, средней, новой и новейшей истории, вырыл из земли Нина и Семирамиду[34], споткнулся об Аннибала, как за единственный якорь спасения, уцепился за Данте, мимоходом раскланялся перед Петраркою, приписал Шекспиру «Фауста» и всё это, чтобы объявить изумленному миру, будто в их единственном и гениальнейшем Карло Брешиани сосредоточены, как в громадном фокусе, лучи всех «солнц человечества». В конце концов, он потряс знаменитому артисту руку и под общие рукоплескания подвел к нему девочку в веснушках. Голенькие и тонкие ручки ее дрожали с букетом. Прерывающимся голосом, захлебываясь и глотая слоги, она прочитала наизусть стихи, в которых Италия благодарила небеса за то, что они опять сделали ее первою страною в мире, послав ей Карло Брешиани… Карло Брешиани, согласно установившемуся на сей предмет церемониалу, наклонился и поцеловал веснушки. Девочка припала к его руке и расплакалась. Восторг толпы дошел до величайшего диапазона и неведомо до каких бы еще она добралась глупостей, если бы спасительный кондуктор не крикнул:

– Комо, Киассо, Люцерн… Господа, пожалуйте в вагоны.

«Великий артист» наскоро распрощался с поклонниками. Они ринулись за ним, раздавили в дверях девочку с веснушками и растрепали ее букет, но этого гениальный соотечественник уже не видел.

VIII

Ему так надоели официальные встречи, что он бежал и от домашних. Однажды навсегда он приказал жене не ждать его по вечерам, когда он сообщит ей о своем возвращении. Она не обратила было никакого внимания на это и раз, когда он приехал в полночь, вышла к нему радостная, счастливая. Карло Брешиани даже не показал виду, что он ее заметил. Прошел мимо, рассеянный, усталый, и заперся. Потом она уже не повторяла подобных опытов. Так ему было спокойнее. Он слишком много изображал волнений на сцене, чтобы они не опротивели ему в действительности.

Часто, в первые годы их любви, ему хотелось сказать жене несколько ласковых слов, но неумолимая память суфлировала гениальному артисту, что такие же именно у него есть в той или другой роли. Тянуло его обнять трепетавшую от восторга женщину, и он видел такой же жест, исполненный им когда – то в одной из драм, которую он играл. Поневоле для настоящей жизни у него оставались безмолвие и холод… Поэтому и встречи с их обязательными поцелуями, расспросами с одной стороны и слезливым умилением с другой сделались ему нестерпимы. Для него и сцена обратилась в привычку в обязанность, а тут не угодно ли повторяться еще за стенами театра…

Теперь, выйдя в Комо из вокзала и встретив свою коляску, он даже не спросил у кучера, всё ли благополучно. Это вполне бесполезно: случись что – нибудь, его и без того уведомили бы телеграммой… Ночь, безлунная, темная, окутывала все. Только бесчисленные звезды робко глядели в ее зловещий мрак, жмурясь и мигая над окутанною густыми испарениями греха и преступления землею. Дорога шла по левому берегу озера. Тусклое и тяжело спавшее в гористых берегах, оно изредка намечивалось направо, словно чаша, налитая свинцом… Краснели и желтели огни в окнах вилл, заслонившихся садами.

Пахло цветами лимонных дерев… Тонкий и нежный аромат подымал нервы. Хотелось мечтать, сбросить с себя оковы действительности, унестись и мыслью и душою куда – то… Он не убаюкивал, как благоухание белых магнолий. Нет, утомленный, почуешь его ночью сквозь запертые балконы, и растворишь их, – сна как не бывало. В запахе лимонных цветов раздражающее, если бы не их незаметная чарующая ласка. С ним тысячи эльфов влетают в вашу комнату, вьются над изголовьем и шепчут тихо – тихо далекое, странное, милое, что – то, к чему сердце тянется в ниточку – вот – вот оборвется, и вы утонете в голубой вечности… Едва – едва рисовались во мраке еще более мрачные кипарисы. Высокие, стремительно уходящие к небу… Другое дерево хоть нижними ветвями тянется к земле, простирает их над нею, точно благословляя почву, дающую ему благотворные соки.

Кипарис – нет… У него каждая ветка стремится в высоту, жмется к другим таким же, точно земля с ее воздухом, образами и красками противна, чужда, враждебна… Кипарис весь в молитве, весь в порыве. Его кутает другая зелень, обнимают розовые кусты, лилии под ним шепчут ему: «Посмотри, как здесь хорошо!» Но сурово и строго, как молчальник, он острою вершиною указывает им небо… «Не здесь – а там!» без слов говорит он им и рвется прочь от их любви и ласки. Я его сравнивал когда – то с молитвенно сложенными ладонями… Среди яркого праздника природы, в царстве торжествующего лета, он кажется сухим, высоким схимником, поднявшимся над легкомысленною юдолью в подавляющем гневе отрицания здесь пребывающего града. Жизнерадостная, певучая птица не любит его. Оттого – то он так к лицу кладбищу и одиночеству. Он еще более на своем месте ночью. Едва выделяется из мрака, но и самому мраку придает что – то в высшей степени мистическое… Святые отцы говорят о молитве без слов, о молитве, которая вся – в стремительном полете души к небу. Символом такой молитвы именно и является кипарис… Недаром это дерево пустынножителей и монахов.

Коляска поворачивала направо и налево. Ночь была тепла… Только там, где к озеру подходили ущелья, веяло холодком. Застоявшийся над водою в чаше ее гор, слегка влажный и пропитанный ароматами цветов, воздух, ласкал и нежил. Даже Карло Брешиани улыбался и не без удовольствия думал, что его ждет, по крайней мере, месяц отдыха перед поездкою в далекую и холодную Россию. А там – обычное утомление не столько от игры, сколько от бесчисленных вызовов маловоспитанной и потому слишком восторженной публики…

– Варвары! – повторял он про себя, – гиппербореи[35], не жалеющие артиста. Эрнесто Росси их любит[36]. Слишком уж он впечатлителен. А я с удовольствием отказался бы и от денег, если бы не условие. В последний раз еду туда!

Где – то в стороне