верно заметил в своем анализе выдвинутых против Далмата обвинений М. В. Печников, одна часть вин архиепископа стала известна митрополиту из посторонних свидетельств («слышание»), а вторая часть обвинений могла быть предъявлена первосвятителем лично и основывалась на личном знании ситуации («видение»)[254]. Судя по вынесенному решению, в поборах и в симонии были замешаны не только архиепископ, но и местный клир. Наиболее частым предметом торга и вымогательства, если допустить, что правила отражали действительные, а не надуманные проблемы, являлись рукоположения и получение выгодных церковных должностей. Едва ли произошедшее можно назвать судом. Скорее всего, разбирательство не являлось полноценным судебным процессом. Слушания, судя по всему, носили предварительный характер, призванный не столько очистить имя новгородского архиепископа от напрасных упреков, сколько, напротив, подорвать авторитет Далмата, напомнив тому, что его ждет в случае, если чаша терпения в отношении его церковно-политической позиции будет переполнена. Вероятно, для Далмата произошедшее стало неожиданностью.

Действительно, ничто в сообщениях источников не указывает на заранее подготовленное разбирательство, как бы того требовали процедуры, установленные церковными канонами. Прежде всего, неизвестны ни имена обвинителей, ни обстоятельства конкретных проступков. Митрополит сам выступил обвинителем, при этом, правда, не уточнив, на основании чьих жалоб он заявлял о винах Далмата. В тексте правил претензии имеют общий характер и, в основном, почти дословно цитируют церковные правила, что заставляет усомниться в искренности первосвятителя.

Нельзя исключать и того, что в Новгороде присутствовала практика материального поощрения за совершение рукоположения, получение выгодной церковной должности или за способствование в организации и достижении таковых. На это, например, указывают две берестяные грамоты В2–№ 718 и В8–№ 293, получившие примечательный комментарий в работе Т. Р. Галимова[255]. Судя по всему, различные платы за совершаемые требы и службы, а также подарки, о которых говорят некоторые статьи «Вопрошания» Кирика Новгородца и Устава церкви Ивана на Опоках[256], не являлись для местных клириков чем-то необычным и стали своего рода обычаем, сформировавшимся задолго до архиепископа Далмата, некоей местной культурно-канонической нормой. Впрочем, подарки преподносились и митрополитам за поставление новгородских архиереев[257]. Более того, говоря о плате за организацию рукоположений, о которой свидетельствуют берестяные грамоты, необходимо принять во внимание, что таковая была предусмотрена 123 Новеллой Юстиниана. Однако границы между необходимыми тратами и поборами были прозрачны и условны. В результате все перечисленное давало первосвятителю формальный повод для предъявления к архиепископу претензий. При этом весьма примечательно – ничто не указывает на присутствие в кругу капризных новгородцев, не раз обвинявших своих архипастырей в различных злоупотреблениях, какого-либо раздражения в адрес их святителя. Не отмечено подобных настроений и в среде клира[258]. Высказывая претензии, суть которых была изложена в первой главе «Правил», митрополит ссылался исключительно на слухи, не предъявив к Далмату ни одного конкретного обвинения.

Не менее щепетильно прописана процедура предъявления к архиерею претензий. Он должен быть официально извещен о предъявленных к нему обвинениях и приглашен для того, чтобы очистить свое имя[259]. Именно так описаны события в истории «суда» над митрополитом Петром. Митрополита заранее предупредили о предъявленных к нему обвинениях. Был известен обвинитель – епископ Андрей Тверской. Митрополиту предоставили возможность очистить свое имя, а собранный для этого Собор в Переяславле выслушал обе стороны конфликта[260]. Аналогичное следование канонам просматривается и в суде над епископом Лукой Жидятой[261]. Все перечисленное в полной мере соответствовало нормам церковных канонов. Однако ничего подобного в отношении Далмата предпринято не было. Судя по всему, Далмат не предполагал о том, что его ожидает. Он был приглашен для совершения епископской хиротонии, участвовал в ней и после этого неожиданно был во время соборных слушаний обвинен со стороны митрополита и нового епископа, принявшего благодать святительства, в том числе от рук самого же Далмата, в канонических преступлениях. В итоге действия Кирилла и по форме, и по духу нарушали все существовавшие церковные правила, довольно щепетильно регламентировавшие процедуру выдвижения обвинений против епископа. При том, что в отношении новгородского архиерея так и не последовало никаких прещений, порочащие его имя упреки легли в основу постановлений Собора. Не выдержав тяжести пережитого, по возвращении в Новгород святитель скончался[262].

Через семь лет, уже на исходе своей земной жизни, митрополит Кирилл наложил запрет в служении на влиятельного и во многом независимого Ростовского епископа Игнатия. Нельзя исключать того, что неспособность митрополита Кирилла существенно повредить Далмату на Соборе 1273–74 гг. объяснялась некоторой независимостью и влиятельностью Ростовского и Сарайского епископов. Если первый мог позволить себе самостоятельно, без оглядки на митрополита, обращаться в Орду[263], то второй аналогичным образом считал себя вправе самостоятельно поддерживать отношения с Константинополем, пользуясь своим специфическим положением и двойным подчинением. С одной стороны, сарайские архиереи поставлялись местными Киевскими митрополитами, с другой, представляли при дворе ханов Сарая если и не интересы патриарха и басилевса (на это нет прямых указаний в источниках), то, по меньшей мере, своим нахождением при ханской ставке на положении легатов свидетельствовали о почтении империи ромеев к правителю Орды. О двойственном положении сарайских архиереев можно судить по записи в Московском летописном своде под 1279 г.: «Тое же зимы прииде Феогностъ епископъ Сараиски из Грекъ, посылан бо бе митрополитом к патриарху и царемъ Менгутемером ко царю Греческому Палеологу»[264]. В результате оба святителя, и Ростовский и Сарайский, вели себя независимо.

Очевидно, что Феогност подобно Игнатию также мог вести себя если не независимо, то проявляя значительную самостоятельность. Об этом можно судить по обращению сарайского архиерея в Константинополь для решения некоторых вопросов, связанных с его деятельностью при ставке хана. Сам текст послания Феогноста не известен, однако сохранилась ответная грамота патриаршего Собора, датированная 12 августом 1276 г.[265] Знакомство с направленными святителю ответами позволяет заключить, что большинство тем, интересовавших Феогноста, не выходило за рамки обычных литургических практик, крещения и особенностей жизни в инославной среде. Крайне сомнительно, чтобы патриарший Собор, члены которого никогда не были связаны с монголами-кочевниками и их союзниками, культура которых также немногим отличалась от культуры владык Степи, могли оказать сарайскому архипастырю реальную помощь советом. Даже на самые «затруднительные» вопросы, как то: может ли епископ разместить свою резиденцию в монастыре и разрешено ли священнику, совершившему убийство человека, служить[266], Феогност не мог не знать ответ. В конце концов, даже если допустить немыслимое и предположить, что архиерей действительно был в замешательстве, то и в этом случае он бы легко сумел опереться на помощь кого-либо из русских собратьев-архипастырей или собственного митрополита. Однако из всего обилия возможностей Феогност выбрал самый «необычный»,