поруганию. Однако и в первом, и во втором случае нашлись те, кто позаботился о телах убитых[274]. Чтобы не допустить поругание покойного, ростовцам не было нужды угрожать архиерею. Они могли остановить его слуг. Но и этого никто не сделал. Крайне важно выяснить причины произошедшего.

Действительно, церковные правила запрещают совершать какое-либо насилие в отношении архиереев[275]. И все же крайне сомнительно, чтобы смиренное поведение горожан и их вооруженной верхушки объяснялось искренним почтением к духу церковного права и букве канонических норм. Так, например, в 1228 г. ничто не остановило новгородцев, побивших и вытолкавших за стены города владыку Арсения[276]. Несколькими десятилетиями ранее, в 1146 г., никто не посмел осудить Изяслава Мстиславича, приведшего в кандалах из Турова в Киев епископа Иоакима[277]. Наконец, в 1071 г. только вмешательство князя спасло новгородского епископа Феодора от расправы со стороны новгородцев[278]. На этот же раз только обращение к митрополиту позволило обуздать уверенного в своей правоте и безнаказанности Игнатия. В результате возникает, как это видится, оправданный ситуацией вопрос: что могло остановить княжескую родню и военную дружинную знать? Почему только вмешательство митрополита смогло обуздать действия архиерея?

Причины столь очевидного бессилия представителей городского нобилитета и княжеской власти перед всевластием митрополита видятся в одном – в особом статусе Церкви, ее духовенства и находившихся в ее ведении лиц, закрепленном ярлыком, получаемым митрополитом в Орде. Вероятно, подобным ярлыком, выводившим церковного иерарха и его людей из-под княжеского и городского контроля, мог обладать и Игнатий. Во всяком случае, Никоновская летопись, сообщая о поездках митрополита Петра в Орду, предложила следующий комментарий: «и вси прихожаху во Орду и ярлыки имаху, койждо на свое имя, и князи и епископи»[279]. При том, что отмеченная в Никоновской летописи практика относится к более позднему времени, нельзя исключать, что епископы и ранее могли получать подобных ярлыки. Во всяком случае, две самостоятельные поездки епископа Игнатия в Орду, а также конфликт, возникший между Игнатием и митрополитом, позволяют предположить, что Игнатий пользовался широким церковным и административным иммунитетом, позволявшим ему обращаться непосредственно к хану. Такое положение дел, вероятно, и спровоцировало конфликт между двумя властными архиереями, Ростовским и Киевским[280]. Правда, возникает вопрос: на основании каких церковных норм к Игнатию были предъявлены претензии со стороны Киевского первосвятителя?

Действительно, отношение летописца к действиям ростовского архиерея, отважившегося отправиться в Орду, чтобы просить о своих людях, предельно доброжелательное и даже патетическое. Однако Игнатий вступил в отношения с Ордой, минуя своего первосвятителя. Возникшая ситуация подпадала под нормы Карфагенского Собора, 23 (32) и 106 (119–120) правила которого неодобрительно оценивали самостоятельный приход клириков в «царствующий град» или их обращение к императору без соответствующей разрешительной грамоты, которую должен был выдать митрополит той области, из которой явился проситель[281]. В данному случае, ставка ханов могла оцениваться в качестве «царствующего града», а хан – в качестве «императора». Для такого отождествления были все основания. Именно в Орде митрополиты получали утверждение и разрешение на совершение служения, и именно здесь находилась власть, которой подчинялись русские князья и земли. Можно в полной мере согласиться с мнением Т. Р. Галимова, пришедшим к выводу, что, отправившись в Орду самостоятельно и без благословения, Игнатий нарушил принципы церковного послушания, дав основания для наложения на него епитимии[282]. Иной вопрос, насколько правомочен был митрополит налагать запрет на архиерея без совершения суда или хотя бы соборного слушания? Создается впечатление, что наказание ростовского архиерея в большей мере было обусловлено не церковными нормами, а культурой субординационных отношений, характерных для вассала и его сюзерена. С определенной уверенностью можно говорить о том, что отношения архиереев между собой все больше начинали приобретать характер, свойственный не церковной среде, а среде светских феодалов.

О появлении подобных изменений можно судить по тому, как выстраивались отношения между правящими архиереями и русскими первосвятителями. Если в 1147 г. епископ Нифонт был способен открыто выступить против митрополита, демонстрируя, помимо всего, равенство мнений архиереев, то, наказывая епископа Игнатия, митрополит Кирилл обратился к епископу Игнатию, как к «брату и сыну возлюбленному»[283]. К концу же XIV в. в грамоте к новгородскому архиерею Иоанну (1392) митрополит уже называл архиепископа не иначе как только «сыном»: «Сего ради и аз Киприан, митрополит всея Руси, по тем божественным правилам, дал есмь сию свою грамоту в епископию в новгородскую, в Святую Софию, и сыну своему владыке архиепископу Великого Новагорода Ивану <…>»[284].

При этом, не менее категорично русский первосвятитель отстаивал судебные права своих архиереев на местах. В своем втором послании в Псков (1395), демонстрируя безграничность своей власти, митрополит предельно категорично «напомнил» горожанам о правах епископов по вопросу о судьбе овдовевших священников: «ведает то святитель, кто их ставит, тот и поставит и извержет, и судит и казнит и учит»[285]. Тем не менее, при всей кажущейся справедливости высказанного святителем Киприаном, все же необходимо признать, что навязывавшаяся им практика противоречила и духу, и букве канонического права, которое, хоть и оставляло за архиереем исключительное право суда, однако ограничивало его соборным решением, о чем Киприан не посчитал нужным упоминать. В своей полемике с псковичами о том, что миряне не могут судить священников, митрополит подменял одну сомнительную каноническую и правовую практику другой, не менее спорной и неоднозначной.

Неменьший интерес представляют суды, совершенные митрополитом Петром. Как уже было отмечено, летописание указывает на два таких суда. Первый из них – суд над неким еретиком Сеитом, второй – низвержение из сана Сарайского владыки Измаила и поставление на его место нового архиерея, епископа Варсонофия[286]. Оба суда показательны и оба лишены какой-либо ясности. Неизвестно, кем был Сеит и в чем заключалась его ересь, никак не объясняет летописец и причины наказания Измаила. При том, что оба суда связаны с личностью митрополита Петра, для данного исследования наиболее интересным видится суд, совершенный над сарайским епископом.

Смещение сарайского архиерея и даже лишение его сана примечательны. Летописец представляет случившееся как результат личного решения, вынесенного митрополитом Петром. Источники сообщают об этом без какого-либо намека на соборное рассмотрение дела, как того требовали канонические нормы[287]. И все же ситуация не так однозначна. Летописная запись не только извещала о низложении Измаила, но и вносила важное уточнение – весть о поставлении на Сарайскую кафедру нового епископа Варсонофия. Последнее предполагало участие в хиротонии, по меньшей мере, еще одного или двух архиереев[288]. При этом летопись не называет имен архипастырей, сослуживших митрополиту Петру во время