долгий и сложный вариант, обратившись в Константинополь. Учитывая банальный характер вопросов, приходится признать, что послание Феогноста, скорее всего, не преследовало иных целей, кроме установления и поддержания прямых отношений со Вселенской кафедрой, минуя собственного митрополита. «Недоумения» сарайского иерарха видятся не более чем поводом. Также, принимая во внимание дату проведения Собора, нельзя исключать того, что письмо сарайского архиерея к патриарху было отправлено вскоре после Владимирского Собора под впечатлением попытки митрополичьей расправы над новгородским архиепископом Далматом. Вероятно, в условиях усиления власти митрополита Кирилла, сумевшего опереться на Северо-Востоке Руси на помощь епископа Серапиона, Феогност попытался обезопасить свое положение через установление непосредственных контактов с патриаршей кафедрой, минуя Киев и Владимир.

Конфликт епископа Игнатия с митрополитом разразился в 1282 г. после возвращения предстоятеля русской митрополии из Киева на Северо-Восток Руси. Летописи по-разному описывают конфликт митрополита с ростовским архиереем. Продолжение Суздальской летописи под 1282 г., сообщив о возращении ростовского святителя Игнатия из второй поездки в Орду, уточняет: «того же лета Кирилъ митрополитъ по оклеветанью разгневася на еп(иско)па Игнат(и)я и расмотривъ пакы бл(а) – г(осло)ви его»[267]. Причиной поездки ростовского архиерея стало ходатайство за церкви и причт. Вероятно, поводом такого обращения ростовского архипастыря к хану стали события предшествующего 1281 г., который был отмечен приходом на Русь против великого князя Дмитрия татарских отрядов. Жертвой ордынских походов стали переяславские и ростовские церкви и села[268]. Таким образом, перечисленные летописные сообщения позволяют заключить, что именно это разорение храмов и толкнуло Игнатия на поездку в Орду. Автор записи, правда, не уточнил, в чем именно был оклеветан ростовский архипастырь. Но предложенная книжником цепь повествования позволяет заключить, что этот оговор был как-то связан с событиями поездки Игнатия в Орду. Тем не менее, летописное известие сообщает, что, разобравшись в ситуации, митрополит Кирилл «пакы благослови» Игнатия. Следовательно, по возвращении из Орды на архиерея было наложено какое-то существенное наказание. Скорее всего, под ним следует понимать запрет на служение, но без отстранения от управления кафедрой.

Иначе передает канву событий Московский летописный свод XV в. Согласно этому источнику, конфликт между митрополитом и ростовским архиереем разразился в 1280 г.[269] В целом, последовательность и канва связанных с ним событий почти дословно повторяется в Никоновской летописи[270]. Принимая во внимание несовпадение дат и умолчание летописцев о множестве существенных деталей, осуществить полную реконструкцию событий едва ли возможно. Отсутствует ясность в вопросе, был ли это один конфликт, как к тому склоняется большинство исследователей, или же приходится иметь с двумя инцидентами, как это явствует из достаточно большого, почти двухлетнего различия в датах. В данной работе чаша весов склоняется ко второму варианту развития событий.

Вероятно, приходится иметь дело с двумя крайне неприятными для епископа Игнатия историями. Первая была связана с выносом тела князя из собора и перезахоронением его останков в земле на территории ктиторского Княгининого монастыря. Вторая история была обусловлена поездкой Игнатия в Орду, что было преподнесено митрополиту в самом негативном свете, приведя к новому наложению на Игнатия запрета в служении. Во всех случаях, как верно заметил М. В. Печников, митрополит осудил правящего архиерея самостоятельно, во всяком случае «об участии в этом собора епископов не сообщается»[271]. При этом свое решение Кирилл не стал обосновывать никакими правилами, руководствуясь одной лишь своей волей. Не дали канонического обоснования вынесенным наказаниям и составители сводов.

Впрочем, как уже было отмечено, неясными остаются начальные причины конфликтов. Например, летописец не поясняет, что побудило Игнатия извлечь тело князя из церкви и под покровом ночи перезахоронить его на новом месте, и при этом в земле, а не под церковными сводами. Неизвестно, в чем заключалась клевета, подвигшая митрополита к наложению нового запрещения на Игнатия. Именно поэтому обстоятельства каждого дела заслуживают отдельного рассмотрения.

Действительно, причины, пробудившие в ростовском архиерее крайнюю ненависть к почившему князю, сокрыты. Упрек, адресованный митрополитом Кириллом к святителю, справедливо напомнил ревностному архипастырю, что тот осмелился наказать мертвеца в то время, как при жизни Глеба принимал от князя подарки. Принятые Игнатием меры: извлечение тела из соборного храма, служившего княжеской усыпальницей многие десятилетия, совершение этого в полночь (скорее всего, имеется ввиду, что глубокой ночью, когда княжеская родня и дружина не знала о совершавшемся) указывали, что двигавшая святителем ненависть к покойному была искренней и глубокой.

Однако более спокойный взгляд на произошедшее позволяет обнаружить в действиях архиерея не только личную жестокость, но и нечто большее. В поступках епископа угадываются признаки возрастания объема и влияния его властных возможностей. Например, Игнатий распорядился вынуть тело князя из храма. Представить себе нечто подобное в домонгольской Руси было невозможно. При всей неоднозначности захоронения в десятинном храме дяде́й Ярослава Мудрого, отношение которых к христианству видится крайне сомнительным, или по меньшей мере, дискуссионным[272], ни один митрополит даже не поднимал вопрос о каноничности совершенного. На этом историческом фоне ситуация в Ростове видится вопиющей. Как уже было отмечено, Успенский собор хоть и являлся кафедральным, т. е. предназначался для архиерейского служения, однако одновременно оставался усыпальницей местных князей. Княжеский патронат, а возможно, и ктиторское право над храмом в прежние годы не вызывают сомнений у историков. Поэтому решительность, с которой действовал архиерей и его люди, указывают на перемены, которые произошли в статусе святителей и в их отношении к кафедральному собору Ростова[273]. Более того, Игнатий распорядился о форме захоронения князя на территории Княгининого монастыря. Данная обитель относилась к числу ктиторских, а поэтому обладала в отношении святителя широчайшей внутренней автономией. Тем не менее, странная и немилосердная к покойному воля архиерея, пожелавшего, чтобы тело Глеба было закопано в земле за стенами монастырской церкви, была исполнена, не встретив какого-либо сопротивления. Во всяком случае, летопись не донесла ничего подобного. Неясно, кто стал исполнителем принятого святителем решения, но больше всего в этой истории удивляет иное.

Действия архипастыря не встретили сопротивления не только со стороны насельников обители, но и со стороны тех, кто, казалось бы, имел полное право и реальную возможность пресечь действия епископа. Фактически перед волей архиерея оказались бессильны все: члены княжеской семьи, дружина, лица из окружения Глеба и, наконец, сами горожане. Ни один человек не посмел возразить епископу и воспрепятствовать совершавшемуся по воле иерарха оскорблению и поруганию останков князя. Это безвольное поведение духовенства, семьи и знати контрастирует с тем, как еще столетием ранее реагировали на еще более жестокие попытки уничижения княжеских тел некоторые лица из ближайшего окружения почивших. Таковые примеры обнаруживаются в истории смерти князей Игоря и Андрея Боголюбского, тела которых были подвергнуты