таким образом, мы познакомимся. — Проговорив это, он осёкся и посмотрел на Попова: не слишком ли он дерзок и не оскорбляет ли его напор юную красавицу?

Попов показал глазами, мол «всё нормально», и перевёл его фразу:

— Николай Игнатьев. Николай — имя, Игнатьев — фамилия.

— Игэна-чефу, — по слогам произнесла Му Лань и снова улыбнулась. — И-но-лай.

Игнатьев понял, что погиб; пропал: влюбился. Она услышала зов его сердца. Конечно, на встречу с ним Му Лань пришла с братом, таким же стройным и высоким, как она сама; понятно, брат привёл сестру в русскую церковь, никак не иначе, но он-то, Николай, первый увидел её и, в сущности, никого больше не хотел видеть. Только её. Её глаза, её лицо, её улыбку. Волосы у My Лань были уложены такой дивной волной, что земля поплыла под ногами. На ней было лёгкое платье из бело-розового шёлка, расшитого цветочными узорами, и чудные сафьяновые туфли нежно-лилового цвета.

Уловив его движение, она протянула свою руку, и он пожал её. Пальцы были трепетными, тёплыми. При этом она смотрела на него с таким радушием, с таким живым и неподдельным интересом, что он надолго умолк и не сводил с неё глаз.

Он чрезмерно обрадовался знакомству. Жены у него не было, невесты — тоже. Он был свободен, молод и честолюбив. А вот теперь, оказывается, он ещё пленён, восхищён и очарован. Она подала ему руку с такой обворожительной робостью, что его сердце исполнилось благоговения и нежности. Скажи ему какой-нибудь умник, что большие беды ходят в женском облике, он бы немедля вызвал его на дуэль. Николай знал, что он человек пылкий, но не знал, что до такой степени.

С этого дня они стали встречаться. Он был счастлив. Вдыхал пьянящий аромат весны и чувствовал, как зыбится, уходит из-под ног земля, а вместе с ней — тревоги и заботы. Деревья, люди и дома казались радужно-возвышенными, чудными. Каждый день приносил радость. Его душа стала нежней, возвышенней. В ней поселилась ласковая боль, и эта боль была мучительно-желанной. Она окрыляла, поднимала над землёй, делала его великодушным. Теперь он многое прощал противным людям и даже радовался, что Су Шунь такой упрямец! Будь он посговорчивей, Игнатьев давно бы уехал домой и не встретил My Лань. Одна эта мысль примиряла его со всесильным фаворитом богдыхана.

Чтобы чаще видеть полюбившуюся ему девушку, он перебрался в Северное подворье и жил в комнате, выделенной ему отцом Гурием. Охваченный пламенем чувств, он уже не представлял своей жизни без My Лань. Её характер, как ему казалось, был выше всяческих похвал. Просыпался он теперь с одной мыслью: сегодня я её увижу! Или — нет, сегодня она не придёт. Когда она уходила, он принимался читать, и видел лишь глаза My Лань, когда она улыбалась, они светились неизъяснимой лаской. Садился за стол поработать — всё валилось из рук. Да какая уж тут работа! Он думал о том, что мог не встретить Му Лань, уехать месяцем раньше. Выходит, что сама судьба послала её, значит, так надо, так на роду ему написано. По чувству он принадлежал той, которую любил, а по долгу чести — царю и отечеству. Хотел письмецо написать — и не смог. Не смог связать двух слов, не знал, о чём писать… Лицо горит, в голове — гуд, а мыслей — никаких, всё чушь и вздор, и если он ещё способен говорить о чём-то внятно, так это о своей любви... с самим собой. Наедине.

Рыба речная знать не должна,

Как высоко ходит в небе луна,

А человек должен многое знать,

Чтоб посетила его благодать.

Это четверостишие написала и подарила ему My Лань три дня тому назад, и теперь он повторял эти стихи сто раз на дню. Он чувствовал, что нравится ей, видел, как она украдкой обменивалась с ним неизъяснимо-лучистыми взглядами, но это всё не то: он жаждет быть любимым, он ведь любит... Это ужасно, это глупо, это радостно до жути и до бешенства, но что он может сделать, если он и вправду сам не свой, и та душа, которую ещё вчера считал своею, ему отныне не принадлежит? Он понял, что убьёт любого за Му Лань, убьёт и глазом не моргнёт. И это было страшно. Мы помним о сущности вещей, а надо ещё помнить об их превращениях. Что он знал о девушках? Да ничего. О женщинах — и того меньше. У него были сёстры, он их обожал, особенно младшую Ольгу, они его тоже любили. Что ещё? Он был восторжен, целомудрен, чист. Любовь он понимал, как дуновение бессмертия, как святость, божественное слияние душ, а не расхожую, физическую близость. Идти на поводу у плоти — губить душу. А этого он не хотел, крепил себя молитвой и постом, чрезмерною работой. Он берёг себя для той, которую полюбит.

Полюбил.

Читая вдохновенные стихи My Лань, глядя на её живые акварели, полные света и воздуха, он внутренне досадовал на свою бездарность. Всё, что он знал и умел, — это исполнять распоряжения да писать отчётные записки. Ничего другого. Да и когда было учиться? И чему? Сын военного он тоже стал военным. Вот и всё. Никаких особенных талантов, ничего. Мундир, присяга, да приказ царя. Пешка в игре. Пешкой легко пожертвуют, легко забудут, выбросят через плечо, даже не сплюнут. Размышляя таким образом, он ловил себя на невольном страхе, что ни за что и никогда не осмелится признаться своей возлюбленной в любви. И что он, собственно, об этом чувстве знает? Ровным счётом ничего. Он никогда не влюблялся серьёзно, а детские влюблённости — забава, да и только. Если он признается в любви, об этом завтра станет известно не то, что родителям My Лань, весь Пекин заговорит об этом. А богдыхан узнает его слабое место. На Айгунском трактате можно тогда ставить крест. Признаться в любви, значит, просить руки, жениться, а без родительского благословения ни он, ни она, не решатся соединить свои судьбы, создать семью. Опять же, сказывалась его подневольность: пока офицер служит, тем более, офицер свиты его величества, он себе не принадлежит: надо испрашивать дозволения на брак у государя.

В очередной раз, проводив Му Лань с братом до ворот духовной миссии, Николай печально подумал о том, что он и в самом деле не принадлежит себе. Он присягал на верность царю и отечеству.