Шрифт:
Закладка:
— Чучело репейное! — громко сказал камердинер Дмитрий Скачков рядовому Шарпанову, который помогал ему рубить дрова. — Китай-хан супротив цыськиной лютости, сопля!
Игнатьев улыбнулся. Богдыхана казаки нарекли Китай-ханом, а его наложницу монголку Ци Си презрительно именовали «цыськой».
— Эфто так, — ковырнул сапогом землю Курихин. — Девка хуже пиявки. Чуть помуслишь, ан присмокталась.
— Пупок надсадишь отрывать, — взмахнул топором Шарпанов и мигом расколол чурбан.
— Не стой, Антип, ташши полешки.
— Тащи ты, а я потюкаю.
— А то ж...
— Сидьмя сидеть опупеешь. Грызь вылезет, — непонятно к кому обращаясь, проворчал хорунжий, и Николай вернулся в дом, придвинул стул к столу. Взял чистый лист бумаги, крупно вывел: «жизнь во сне». Как говорит монах Бао, «мы — сновидение Бога». Отложив перо, он подпёр щёку рукой. Если следовать логике, то не только людей, но и самого Творца Вседержителя по ночам мучают кошмары: убийства, грабежи и войны. Он спит и видит... «Ладно, это ясно, — Игнатьев обмакнул перо в чернила и опять задумался. — А что же будет, когда Он проснётся? Будет Страшный Суд, — ответил он себе. — Свершится Нечто…»
Осознав безуспешность своих переговоров с китайцами, он был разбит, подавлен. Не привык проигрывать. В голову постоянно лезли мысли о житейской суете, о бездонной глубине и хаосе Вселенной, о бессмысленности бытия и бренности человеческого существования. В таком состоянии он мог часами сидеть за столом, подперев рукой голову. Ему хотелось плюнуть на свой посольский быт, на беспросветные будни, отправиться в Бэйцан по следу грузинского князя, сесть на корабль и отправиться... куда глаза глядят, где нет Су Шуня, воплей нищих, досадного ора торговцев...
Глава VIII
Семнадцатого июля посыльный графа Муравьёва князь Додешкилиани отправился в сторону Бэйцана. Сопровождаемый двумя чиновниками из Трибунала внешних сношений, он безостановочно добрался до побережья и на русском клипере отплыл в Японию, куда тем временем направился граф Муравьёв. А спустя две недели Игнатьеву принесли пакет из Трибунала с жёстким предписанием "впредь не посылать таких диких людей, причиняющих беспокойство местным жителям".
Какие "беспокойства" причинял грузинский князь, Николай уточнять не стал, но про себя подумал, что при всём внешнем раболепии китайцы очень пекутся о своём достоинстве. Как говорит монах Бао, "триста дворцовых покоев пройдёшь, пока очутишься в тронном зале". Старик давал уроки китайского языка, его пекинского наречия, и вскоре Игнатьев научился писать иероглифы "небо", "ветер", "дерево, "огонь". Он уже знал, что «хуан» это жёлтый, «сюань» — чёрный, «су» — белый, а «чи» — красный. Слово «хэ» означает река, «хай» — море, «бэй» — север. "Хорошо, — нахваливал его монах Бао. — Кто знает девять знаков, уже учёный человек". Он же поведал ему о пяти буддийских запретах: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лгать, не пить вина. «В сущности, — добавил он, — это заповеди Христовы, разве что, немного упрощённые». Старик принял христианство сердцем и любил порассуждать на темы благочестия.
— Не бегите за временем, — внушал он Игнатьеву, — и оно остановится.
— Мне кажется, — признавался ему Николай, — что оно и впрямь остановилось. Мои переговоры с вашим правительством зашли в тупик.
— Ничего, — подбадривал его китаец. — Пришло время помолчать. Сосредоточьтесь. Учитель Царей божественный Кун-цзы говорил так: "Безмолствуй, но помни: в основе мира лежит иероглиф "взаимность". — Он взял ручку, тюкнул пером чернильницу и показал, как пишется вечное слово. Знак был простым и сложным. Николай исчеркал целый лист бумаги, пока дождался похвалы.
— Весьма изящно. — Старик растянул губы в улыбке. — Это слово — ключ судьбы: с ним вы добьётесь успеха.
"Претерпевший же до конца спасётся", — вспомнил Игнатьев Евангельское слово Иисуса Христа и подумал, что если в течение осени ему не удастся сдвинуть дело с мёртвой точки, то придётся продать казачьих лошадей: во-первых, нет тёплых зимних денников, а во-вторых, их просто не на что будет кормить. Ведь никто не скажет, сколько ещё сидеть в Пекине? Может оказаться так, что проволочки китайцев станут в копеечку и немалую. Он понимал, что ему, во что бы то ни стало, необходимо преодолеть враждебное отношение к себе всесильного Су Шуня. Иногда ему казалось, что он нашёл его слабую струнку, но сыграть на ней не удавалось. Министр налогов, словно почувствовав это, всячески избегал встреч с ним. Казалось, старый лис умел читать чужие мысли: не давался в руки. Вообще, маньчжуры после победы над союзниками лишились способности трезво оценивать ситуацию. Оставалось одно: ждать, когда к устью реки Бэйхэ подойдёт морская армада союзников и начнётся полномасштабная война. Тогда, вероятно, китайцы станут сговорчивей.
В конце августа пришло письмо от графа Муравьёва: "С первых чисел октября буду ждать в Благовещенске ваших известий, сообразно с которыми сделаю на Амуре должные распоряжения". Но ничего утешительного сообщить было нельзя. Присланные графом Муравьёвым карты пограничной линии были приняты китайцами в штыки. Су Шунь презрительно швырнул их на стол: «Они меня не убеждают. Можете забрать себе». При этом он добавил, что «пустота рождает пустоту».
— Я же вам советовал не дёргать тигра за усы. Вы что, глухой?
Игнатьев резко встал и произнёс срывающимся голосом: — Вы забываетесь!
— То есть? — ядовито осклабился Су Шунь, и его большие уши побелели.
— Вы непочтительно относитесь к международным актам. Я прерываю с вами отношения. Мне ничего не остаётся делать, как просить Верховный Совет о назначении других уполномоченных, которые умели бы себя вести и знали этикет!
Кровь бросилась в лицо министра. Его задели за живое, попали в больную точку опытного царедворца: нет большего позора для маньчжурского чиновника, как обвинение его в незнании этикета.
Не прошло и трёх дней, как Игнатьеву пришёл ответ на его жалобу. Верховный Совет всячески выгораживал дашэня Су Шуня и обещал
