— «Варвары» хороши, когда на бастионы вместо них идут наёмники, индусы и корейцы, идут и гибнут, а они пользуются их отвагой и одержанной победой. "Белые черти" трусливы, — сделал свой вывод принц И Цин, — этим всё сказано.

Похороны и связанные со всей этой историей слухи требовали осмысления. Ещё монах Бао сказал, что среди пекинской молодёжи всё меньше находится тех, кто говорит об императоре Сянь Фэне с чувством гордости или волнения. Подрастающему поколению всё безразлично, кроме собственной выгоды. Молодые люди не желали служить в армии, работать на государственных фабриках и подчиняться законам.

«Расчётливые бунтари, — охарактеризовал их Игнатьев. — Потенциальные предатели».

Понимая, что его послания складывают под сукно, он ещё раз написал богдыхану и подчеркнул: «у Сына Неба может возникнуть нужда в русском посланнике, который знает нечто, не позволяющее ему быть равнодушным к судьбе цинской династии. Если соизволите, то я приду на помощь». Предвидя продолжение войны союзников с Китаем, он намекал на вероятное своё посредничество.

Стрела летящая должна поразить цель.

Глава X

— Вам не кажется, — спросил секретаря Вульфа капитан Баллюзен, — что мы погрязли в быту? — Он был боевым офицером и теперь никак не мог приноровиться к оседлому образу жизни.

— Много хуже, — ответил Вульф и отложил гитару. — Я задыхаюсь в этом пекинском болоте.

Пройдясь по комнате, Баллюзен присел к столу.

— Слышал, вы настаивали на возвращении в Петербург?

— А в этом есть что-то постыдное? — вопросом на вопрос откликнулся Вульф и зажал щёки руками. — Служить бы рад, да дела нет! — У него был вид человека, над которым жестоко посмеялась судьба. — Господи, — воскликнул он с обидой, — сколько я сил потратил на то, чтобы уговорить нашего Николая Павловича внять голосу разума, и всё — псу под хвост! Он настаивает на том, чтобы сидеть и ждать удобного момента. Он, видите ли, так чувствует! Как будто он поэт!

Вульф не стал говорить о том, сколько сил приложено для того, чтобы его самого протежировали и утвердили в должности секретаря военной миссии, и всё ради чего? Ради решения хозяйственных и прочих, столь же ничего не значащих вопросов? Жутко неприятная история.

Он побарабанил пальцами по столу, тоскливо уставился в пол, крашенный охрой, и вскинул свои блёклые глаза на капитана.

— Ещё чуть-чуть и паутиной зарастём. Мухи на лету дохнут от скуки...

— Уже сдохли, — усмехнулся Баллюзен, показывая на двойные оконные рамы, между стёклами которых, на жёлто-бурых клочках ваты, валялись вперемешку осы, бабочки и мухи, заснувшие ли, помертвевшие ли...

— …ни беготни по присутствиям, ни личной жизни, ничего... Тоска-а!..

Словно в подтверждение этих слов, со стороны китайского базарчика раздался голос нищего, напоминающий крик ишака:

— Ян-Инь, Ян-Инь, Ян-Инь…

Нищий был безумен и весь день орал одно и тоже. От одних его воплей можно было «съехать с глузду» по выражению хорунжего Чурилина.

— Hе зря в Пекине курят опиум, не зря, — покачал головой секретарь и досадливо поморщился. — Нет сил. Всё лето трещали цикады, всю осень выл ветер, теперь этот дурень орёт! — Он брезгливо смахнул на газету чёрного жука, лежавшего на подоконнике, и, открыв заслонку, отправил его в печь. Пахнуло жаром догорающих углей. — Кстати, вы не знаете, как его курят?

— Зачем это вам?

— Да так, — смутился Вульф. — Пришло на ум.

— Настойку опия дают от болей, от поносов, — скучным голосом ответил Баллюзен. — Это я ещё по Севастополю помню. — По восемь капель на кусочке сахара.

— И что? — с жадным любопытством спросил секретарь.

— Боль утихает, снимаются спазмы.

— Человек блаженствует?

— Когда боль отпускает, это всегда блаженство.

— А как опий курят?

— Не знаю. Говорят, курильщики этого зелья начинают видеть то, чего нет в реальной жизни. Воображение уносит их в эмпиреи.

— В райские кущи, — вяло ухмыльнулся Вульф. — Туда, где нет тоски.

Баллюзен пожал плечами.

— Во время Крымской войны, в Севастополе, я видел нескольких солдат с Кавказа, курильщиков опиума: худые, измождённые, живые трупы. На них мне указал мой боевой товарищ поручик граф Толстой.

— И эту войну союзников с Китаем уже прозвали "опиумной", — со свойственным ему апломбом заявил Вульф. — Богдыхан запрещает торговать им в Китае, а Лондон и Париж настаивают на обратном.

— Теперь понятно, отчего они пристали с ножом к горлу к нему.

Вульф погрел руки у печи, закрыл чугунную дверцу.

— На рейде Вусуна, — сказал он, выпрямляясь, — небольшого портового городка в окрестностях Шанхая, сосредоточено столько опиумных судов, что их хватило бы на добрую флотилию.

— А почему не в Шанхае?

— Вусун удобней. Там перевалочный пункт: горы тюков с этой отравой…

— Привозят? Сгружают?

— Сбывают, — вернулся к своему столу Вульф и уселся в бамбуковое кресло. — Набивают мошну.

— А пограничники? Таможня? — Удивился Баллюзен. — Они куда смотрят?

Вульф усмехнулся и придвинул к себе канцелярскую книгу: — Туда, куда и все, в сторону денег.

На улице рвотно-безудержно икал безумный нищий.

— Ян-Инь, Ян-Инь, Ян-Инь...

Узнав, что Игнатьев намерен весной перебраться в Шанхай, о чём он уведомил Петербург, секретарь Вульф, наверно, часа три не мог прийти в себя от этой новости. Глупость несусветная! Если уж в Пекине ничего не удалось сделать, что можно предпринять, находясь за тридевять земель от столицы? Козе понятно: ничего! Чтобы настроить струны, их надо натянуть. А Игнатьев рвёт их, обрывает связи с пекинским правительством, пусть даже едва ощутимые...

Татаринов прошёлся по комнате, остановился возле печки. От неё пахло сухой известью и нагревшимися кирпичами.

— Николай Павлович что-то замыслил, ждёт наши корабли. Эскадра для него, что свет в окошке: не сходит с языка.

— Стратег, — ехидно скривил губы Вульф. — Мыслитель. Рассуждать на тему он умеет: не уймёшь. — Его взгляд ужалил, и драгоман подумал, что секретарь чувствителен, как рептилия. Болезненно воспринимает мир.

В сочельник монах Бао привёз ёлку, а на Рождество Игнатьев поехал в Северное подворье, в церковь. Летел густой пушистый снег, валил с небес такими хлопьями, словно кто-то, стоя высоко на крыше, отряхал черёмуховый цвет.

В храме жгли свечи, курили ладан, пели молитвы.

Загадывали радость.

«Рождество Твоё,