— По представлению китайцев, — сказал Попов, подавший мысль замуровать камин, — у печных труб и тех есть божество, и называется оно духом печных труб и дыма.

— А духа лошадиного навоза у них нет? — съязвил Вульф и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, всем своим видом показывая, что он чертовски устал от многобожия и беспросветного язычества.

Попов усмехнулся и сообщил Игнатьеву, что завёл знакомство с мелким письмоводителем в городской управе, и тот свёл его с купцом, имевшим конный завод.

— Купец запросил четыре тысячи рублей за пятнадцать лошадей, прошедших выбраковку, но я сбил цену до двух тысяч.

— Дорого, — вздохнул Николай и тут же сказал, что выбирать не приходится. — Езжайте с Баллюзеном и выкупайте коней.

Во дворе посольства вновь запахло дёгтем, конской упряжью и лошадиным потом.

— Где Шарпанов? — слышался вопрос хорунжего, и ему тут же отвечали: — Купает коней. — А Беззубец? — Овёс припасает. — Смотрите у меня, — кашлял в кулак Чурилин. — Отъезд на носу.

После полудня казаки забрались в сёдла, стали приноравливаться к лошадям.

— Во, грызь мозговая! — дёргал повод Курихин, укрощая вороного жеребца, сильного и своевольного. — Я те, хвороба проклятая! — Он умел объезжать лошадей.

— Гыть, прищепа! — отмахивался от своей рыжей кобылы Савельев, и его конопатое лицо светилось лаской. — Обсалишь слюнями.

Видя, что особой нужды в его присутствии нет, Николай поехал проститься с My Лань. Ему страшно было разлучаться с ней, но ещё страшнее было потерять себя. Какое это всё же испытание — любовь! И как она увязана с надеждою и верой.

Узнав о том, что Игнатьев не отказался от своего намерения выехать из Пекина: закупил лошадей и нанял повозки, показывая тем самым, что его отъезд в сторону моря предрешён, а запрет богдыхана для него не более, чем шелест камыша в безветренную тишь, министр налогов всесильный господин Су Шунь, обладатель всех мыслимых и немыслимых чинов и привилегий, со свистом втянул в себя воздух и приказал уволить со службы «жалких недоумков», которые не смогли донести волю богдыхана до сознания "тупого русского", не постарались воздействовать на него должным образом и не заставили трепетать перед маньчжурским правительством. Несмотря на то, что одуревших от страха чиновников тотчас вытолкали из присутствия, где они протирали штаны, разгневанный Су Шунь долго ещё не мог успокоиться и вслух сожалел о добром старом времени, когда нерадивого или строптивого чиновника можно было публично избить палками и заключить в специальную тюрьму для провинившихся. В конце концов, порядок есть порядок, как бы вы к нему не относились. У каждой вещи своё имя, назови свирель стрелою, и она захочет убивать. "Захочет убивать", — мысленно повторил Су Шунь и надолго задумался: как сохранить спокойствие в порыве гнева? как усмирить бесноватого русского? как сделать так, чтобы тот пострадал из-за собственной глупости? План, который начал зарождаться в его голове, требовал тайны и верных людей. Иначе все его намерения могли пойти прахом.

Людей, готовых услужить Су Шуню было много, больше, чем нужно, но ни к кому из них он не испытывал, да и не мог испытывать доверия. Прежде, чем доверять человеку, надо его испытать. Испытанных людей тоже хватало, но и они могли предать в любой момент. Там, где всё построено на выгоде, на крайнем себялюбии и алчности, предательство считается делом чести. Верно сказано: кто стремится к власти, знает, что такое одиночество. Терзаемый маниакальной подозрительностью, доводившей его до бешенства и понуждавшей совершать жестокие поступки, Су Шунь встал из-за стола и сказал секретарю, чтобы тот вызвал к нему родственника тяньцзиньского купца Хай Чжан By, тридцатилетнего оболтуса, служившего в палате уголовных наказаний начальником девятой канцелярии.

— Моё великодушие скоро станет объектом насмешек, — добавил он со вздохом и предупредил, что прогуляется во внутреннем дворике министерства — Надо кое-что обдумать.

Секретарь тотчас протянул ему баночку с кормом для рыбок. Господин Су Шунь любил речную живность.

В министерском пруду с перекинутым через него мраморным мостиком плавали черепахи и пышнохвостые оранжевые рыбки. В зеленоватой воде отражались плакучие ивы.

Ярко светило солнце, приятно жгло плечи.

Сизым золотом сверкнул в воде сазан, пугливой стайкой метнулись пескари, над жёлтым ирисом зависла стрекоза.

Су Шунь захватил щепоть подсолнечного жмыха, смешанного с кукурузною мукой и яйцами лесных муравьёв, и принялся кормить рыб. Через какое-то мгновение он заметил, что облака перевернулись и тонут в воде. Значит, всё, что он задумал, исполнится. Примета была давняя и верная. «Китай кишит разбойниками, — думал Су Шунь, — но всё надо устроить так, чтобы никто не заподозрил официальные власти в гибели русского строптивца». Он намеренно не называл его посланником, будучи уверенным, что Игнатьев присвоил себе это звание обманным путём, незаконно, и за это он, конечно же, поплатится. Су Шунь запрокинул голову, зажмурил глаза; сквозь плотно сжатые веки солнце казалось алым, цвета крови. Он любил этот цвет и плотоядно облизнул губы. У каждого игрока в карты припрятан свой «туз в рукаве».

Мордастый, сытый, налитой жизненной силой родственник тянь-цзиньского купца не раз выполнял особые поручения дашэня и, уяснив, что от него требуется, почтительно согнулся в поклоне: «Да воссияет над бессмертным Сыном Неба венец величия и славы». Как и большинство ему подобных, он искренно считал, что все действия господина Су Шуня направлены на процветание Китая и согласованы с любимым богдыханом. Кто одинаково одет, тот одинаково мыслит. У Су Шуня и Сянь Фэна были жёлтые одежды, а люди в жёлтом — люди власти, люди Неба. Люди цвета Ян.

— Этот русский не посланник, проходимец, — презрительно скривил губы Су Шунь, характеризуя Игнатьева, и закрыл крышку банки с кормом. — Будет лучше, если он сгорит или утонет.

— Или поест плохой пищи, — ухмыльнулся порученец. Его удлинённый грубой лепки череп, большие надбровные дуги и широкий нос с мясистыми крыльями, в сочетании с выпирающей вперёд нижней губой придавали ему вид человека с довольно мрачной биографией.

— Или поест плохой пищи, — согласился Су Шунь и наступил на свою тень. — Хороший яд уже хороший лекарь. — Он хотел добавить, что "жить — значит хоронить", но потом решил, что порученец и так прекрасно его понял. Приятна молчаливая беседа.

Приехав в Северное подворье, Игнатьев оставил отцу Гурию подробную инструкцию о действиях, которые надлежало