Шрифт:
Закладка:
— Я не обладаю даром предвидения, — сказал Николай, — но прекрасно понимаю ход мыслей Су Шуня.
— Если исходить из китайского присловья, что "жизнь — это зеркало смерти", — отозвался священник, — то Су Шунь запросто может прибегнуть к крайней мере.
— Подошлёт наёмного убийцу?
— Да, — ответил отец Гурий. — Он резко настроен против вас. Попову удалось узнать, что не далее, как вчера, Су Шунь вновь поднимал вопрос о том, чтобы под конвоем доставить вас в пограничную Кяхту, препроводив домой через Монголию.
— А я поеду к морю, — усмехнулся Игнатьев. — Сто двадцать вёрст — не расстояние.
— Можно загнать лошадей.
— Цель оправдывает средства. К тому же, их всё равно придётся отдать за бесценок: на клипере конюшни нет.
— А как выберетесь из Пекина? может статься так, что вас не выпустят.
— Есть один план.
Заслышав в коридоре лёгкие шаги My Лань, Николай пошёл ей навстречу. Отец Гурий оставил их вдвоём.
Вместе с My Лань в комнату ворвался свежий аромат весны, благостно-чудный запах чабреца. Одета она была в платье из лёгкого шёлка, а в волосах — веточка цветущего жасмина.
Они сидели за столом друг против друга, и ему хотелось, чтобы чаепитие их не кончалось никогда. Он смотрел на неё и смотрел. Одёргивал себя и вновь не сводил глаз. Не мог налюбоваться. Ловил взор. Ум её казался удивительным, характер необыкновенным. В ней всё прельщало, радовало, оделяло счастьем.
«Как я ей скажу, что уезжаю»? — с болью в сердце думал он и всячески оттягивал час расставания. Несмотря на собственные уговоры, чувствовал он себя скверно. Искал точку опоры и не находил. Жизнь его словно зависла между небом и землёй, и он не знал, как быть? Спускаться на грешную землю или навсегда забыть о ней, остаться в эмпиреях? Поверить сердцу, плюнуть на рассудок?
Измученный нерадостными думами о предстоящей разлуке, он в который раз приходил к мысли, что ни одна петербургская барышня, вращающаяся в высшем свете, ни в коей мере не может сравниться прелестью и миловидностью с My Лань. Утром он написал письмо родителям и сообщил, что «жив, здоров, исполнен сил. Готов добиться своего, во что бы то ни стало. Хотел признаться, что влюбился, но слово "влюбился" показалось ему легковесным, от него пахнуло праздностью и блажью, а сказать прямо, что он "любит", не посмел: на расстоянии слова приобретают иной смысл, и матушка может представить невесть что, да и отец расстроится всерьёз. "Как сердцу высказать себя?" — мысленно цитировал стихи Тютчева Игнатьев и улыбался Му Лань. Она была прелесть: ангел сияющий.
Словно почувствовав всё, что творится у него в душе, My Лань осторожно протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Медленно и зябко провела.
«Словно слепая, — подумал Николай и устыдился этого сравнения. — Все мы, наверное, слепы, а уж в любви и подавно».
Чтобы избавиться от уколовшего его стыда, он повернул голову и вжался в её узкую ладонь горячими губами. На бегущую воду можно смотреть бесконечно. Он это знает. Имел возможность убедиться. Неужели и My Лань — бегущая вода? Чарующие струи наважденья? Господи! наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь! Сама Любовь. Он чувствовал, как его сердце замирает, а затем обливается кровью: горячей до сладкой истомы. В жизни он такого не испытывал.
— Я уезжаю, My Лань…
Он взял её руки в свои и посмотрел с пронзительной печалью.
— Люблю и уезжаю. Далеко.
В висках стучало, губы пересохли.
Он выбрался из-за стола и, не выпуская её рук, приблизился к My Лань.
— Кого люблю? — потупив взор, тихо спросила она, и пальцы её мелко-мелко задрожали.
Николай медленно поднёс её руку к губам и нежно, коротко поцеловал.
— Тебя, My Лань, тебя.
Она вздрогнула и зажмурилась.
— О!
Её шея с завитком волос была так близка, так нежна и открыта, что он не удержался, поцеловал её.
My Лань тотчас отпрянула, прижала ладони к щекам. Её глаза заволокли слёзы.
— И... я, — от волнения и муки, что не знает русских слов, которые были нужны, она качнулась в его сторону и протянула руки, — Лю-билю, Нико-лай, си-ли-на лю-би-лю...
— И я тебя очень, и я тебя сильно, — шептал он, обцеловывая пальцы, пахнущие чабрецом, — И никого я так любить не буду... Чудная, душа моя, люблю...
Он перемежал свои слова китайскими, и целовал, целовал, целовал: её прекрасный лоб, и переносицу, и брови, и горячие, солоновато-влажные скулы... гладил её голову и прижимал к себе, и чувствовал, что она тоже гладит его волосы, целует его руки; и всё пытается сквозь слёзы улыбнуться.
Восторг признания и нежности лишили его слов. Трепетность её касаний, её ласковая осторожность перехватывали его горло дивной спазмой. Когда её нос коснулся его подбородка, Николая бросило в жар, а сердце... сердце облилось горячей кровью. Стало большим и гулким, не помещалось в груди. Он не чувствовал его биения, он только знал, что оно есть, что ему жутко, отчаянно-весело, томительно и сладостно одновременно, что оно любит, что оно горит огнём, ликует и славит любимую.
— Единственная, жизнь моя, My Лань...
Его иступленная нежность и боль предстоящей разлуки сами собою облеклись в слова, помимо его воли, как будто он и был рождён лишь для того, чтобы узнать в лицо свою любовь, узнать и тотчас же закрыть глаза, и так, с закрытыми глазами, прошептать: «До встречи, милая моя», страшась, что сердце, переполненное хмелем счастья, не выдержит напора чувств и разорвётся.
Договорившись с Му Лань о том, что свои письма к нему она станет пересылать через отца Гурия вместе с дипломатической почтой, он наломал во дворе охапку душистой сирени, вручил ей букет и проводил за ворота.
Казаки конвоя деликатно придерживали шашки, чтобы те не громыхали.
— Слышь, Сёмк, — шёпотом сказал Курихин, — сердце млеет.
— А чиво ж, — так же тихо ответил Шарпанов. — Видать, приятство промеж них.
